Чёрный снег: война и дети - Коллектив авторов
.. В архиве Вячеслава Всеволодова нашлись наряду с вариантами и черновиками рассказа «Фронтовой товарищ» замечательный по пластичности и лиризму этюд «И вечная весна» и ответ на анкету радиопрограммы молодёжной радиостанции «Невская волна» к сорокалетию Победы под названием «Вечен огонь нашей памяти». Эти слова и были девизом Вячеслава Викторовича Всеволодова на протяжении всей жизни.
Вячеслав Викторович Всеволодов (1947–1988)
Рубежный камень лет и поколений
Мне это было суждено
Мне суждено в атаки подниматься
и наступать и снова отступать.
Мне суждено в те годы возвращаться,
когда сынов звала Россия-мать,
когда мой дед, ещё совсем не старый,
ушёл на фронт и завещал отцу:
«Запомни, сын! Мы крепче стали.
Нет равных в мире русскому бойцу!»
Мне суждено в разрушенной землянке
в разведку провожать отца,
мне суждено «смуглянку-молдаванку»[24]
вновь разучить с начала до конца.
Мне суждено ещё рождаться заново
в победных залпах Родины моей.
Не гаснет надо мной Победы зарево —
оно горит над миром всё сильней!
Моё наследство
Снова сердце моё в блокаде.
Ночь, как саван, белым бела.
Жизнь моя никогда в осаде
не была, не была, не была.
Отчего же мороз по коже —
стоит мне заглянуть в окно?..
Я блокадник всем сердцем тоже.
Лишь одно мне наследство дано.
У нас на Петроградской Стороне
На набережной, в сквере,
у домика Петра
в снегу, как в белых перьях,
купалась детвора…
Нет голубей над крышами.
Забыт призывный свист.
Бескрылое мальчишество
предпочитает лифт.
Вдруг ощутив пространство
вокруг тебя, судьба,
выжившим подранком
чувствую себя.
Я взглядом воспалённым
увижу сквозь судьбу
трёх обожжённых клёнов
зелёную резьбу.
Под их живыми кронами,
зажав беззубый рот,
весну встречал бетонный
пустой блокадный дот.
Фамильное наследство —
кольцо блокадных дней.
Неповторимо детство
на улице моей.
«Моей судьбы основа всех основ…»
Моей судьбы основа всех основ:
я – сын и друг фронтовиков.
Их подвиг вечно озаряет жизнь
и всё определяет рубежи.
На той же улице весна
Рассказ
На Алёшку, на его золотистые и мягкие, как пушок, волосёнки тонкими искрящимися струйками выливалось прозрачное, тёплое, ласковое чудо. Алёшка беззаботно смеялся, визжал, хлопал ладошками по воде и фыркал, подражая пароходу, выплескивая из ванны гроздья мыльной душистой пены.
Визг его, радость и наслаждение передавались всей квартире. Бабка Вера даже не пыталась усмирить полуторагодовалого внука, знала – не остановить его.
– Умаялась я с ним! Бултыхается, как ихтияндер какой! – ворчала она, выйдя на кухню взглянуть, не закипел ли чайник.
Алёшка, получив кратковременную свободу, поднялся на ещё кривых пухлых ножках и вцепился в эмалированный таз, висевший на стене средневековым щитом…
Неимоверный грохот переполнил ванную комнату, вырвался, и, казалось, весь дом тряхнуло, как при взрыве. Вздрогнула бабка Вера.
– Ма-а-ма-а!!! А-а-а!!!
* * *
– Смотри, как надрывается Ванька-то Настаськин?! На весь двор слыхать! Даром что малец. Радуется дитё, такую зиму пережил! Весна… Весной всё кричит, – долбя ледяной панцирь блокадной зимы и улыбаясь первому теплу, говорила дворничиха Вера, которую пацаны ещё в мирное время прозвали дворовой тёткой за напускную строгость.
– …А мне мирная весна припомнилась. Мы с Алькой тогда флотилии спичечных крейсеров по паводку в Лесном пускали. Алька ещё кричал: «Ага! Мой пороги прошёл, мой, как “Аврора”?!» Сейчас бы ему уже пять лет было, а твоему?
– Восемь, – отвечала Вера, тяжело поднимая и опуская лом. – Он за Уралом. Туда хоть и письма не доходят, да уж и немцу не достать – мы на пути.
Настасья видела за окном и дворничиху в ватнике, и управдома Марию, скуластую и суровую, словно сошедшую с плакатов в первые дни войны, и груду кроваво-красного кирпича, и зависшую над городом жёлтую ромашку солнца, разделённую в форточке крестом газетной наклейки.
Настя впервые за зиму решилась искупать сына. Ночью она упрямо бродила среди развалин, собирая щепки, обломки фрамуг, дверных косяков, а потом ждала до рассвета, у проржавевшей «буржуйки», пока глыбы льда и снега превратятся на дне корыта в мутное, но тёплое маленькое счастье её сына, который смотрел серьёзными и не по-детски печальными глазами – он ещё ни разу в жизни не видел, не ощущал столько тёплой воды. Настя тёрла его заскорузлыми ладонями, а он вдруг засмеялся. Тонкие, почти прозрачные руки малыша тянулись к её лицу, он дергал её за волосы, радовался, ожив в тепле и ласке, и уже кричал:
– А-а-а! А-а-а!!!
А мать отвечала ему:
– Устала я, Ванечка, но выжили мы с тобой! Скоро и война, как зима, кончится, как лёд, растает.
– А-аа! А-аа! – пищал Ванечка и щурился на солнце.
– А-га! А-га! – вторила ему мать, и лицо её светилось.
– Совсем разыгрались! А тишина-то какая? Вер? Тишина-то! Как и войны нет! А Настасья-то, Настасья-то!!! Ещё вчера слова сказать не могла, а вон как кричит, – балует!
– Это всё солнце, Мария. Оно и тело, и душу человеческую согревает. Вот мы? За зиму, поди, тремя словами не обмолвились, а солнышко пригрело – разговорились. Да и работа вроде не в тягость, а в радость идёт.
– Чем же она вытрет его? Ведь дома тряпки чистой не найдёшь, не то что полотенца. Простудит парня! – засуетилась Марая, тревожно поглядывая на Настино окно.
– Полотенце ей, что ли отдать? – задумчиво и нерешительно произнесла тётка Вера. – Да грешно ведь! На иконе
