Белла Ахмадулина - Стихотворения и поэмы. Дневник

Ночь на 30-е апреля

Брат-комната, где я была – не спрашивай.Ведь лунный свет – уже не этот свет.Не в Паршино хожу дорогой паршинской,а в те места, каким названья нет.

Там у земли всё небесами отнято.Допущенного в их разъятый сводохватывает дрожь чужого опыта:он – робкий гость своих посмертных снов.

Вблизи звезда сияет неотступная,и нет значений мельче, чем звезда.Смущенный зритель своего отсутствиябоится быть не нынче, а всегда.

Не хочет плоть живучая, лукаваяпро вечность знать и просится домой.Беда моя, любовь моя, луна моя,дай дотянуть до бренности дневной.

Мне хочется простейшего какого-тонравоученья вещи и числа:вот это, дескать, лампа, это – комната.Тридцатый день апреля: два часа.

Но ничему не верит ум испуганныйи малых величин не узнаёт.Луна моя, зачем втесняешь в угол мойсвои пожитки: ночь и небосвод?

Суббота в Тарусе

Так дружно весна начиналась: все другидружины вступили в сады-огороды.Но, им для острастки и нам для науки,сдружились суровые силы природы.

Апрель, благодетельный к сирым и нищим,явился южанином и инородцем.Но мы попривыкли к зиме и не ищемпотачки его. Обойдемся норд-остом.

Снега, отступив, нам прибавили славы.Вот – землечерпалка со дна половодьявзошла, чтоб возглавить величие свалки,насущной, поскольку субботник сегодня.

Но сколько же ярко цветущих коррозий,диковинной, миром не знаемой, гнилисмогли мы содеять за век наш короткий,чтоб наши наследники нас не забыли.

Субботник шатается, песню поющий.Приёмник нас хвалит за наши свершенья.При лютой погоде нам будет сподручнейприветить друг в друге черты вырожденья.

А вдруг нам откликнутся силы взаимныпространства, что смотрит на нас обреченно?Субботник окончен. Суббота – в зените.В Тарусу я следую через Пачёво.

Но всё же какие-то русские печирадеют о пище, исходят дымами.Еще из юдоли не выпрягли плечипачёвские бабки: две Нюры, две Мани.

За бабок пачёвских, за эти избушки,за кладни, за желто-прозрачную ивукто просит невидимый: о, не забудь же! —неужто отымут и это, что иму?

Деревня – в соседях с нагрянувшей дурьюзахватчиков неприкасаемой выси.Что им-то неймется? В субботу худуюнапрасно они из укрытия вышли.

Буксуют в грязи попиратели неба.Мои сапоги достигают Тарусы.С Оки задувает угрозою снега.Грозу предрекают пивной златоусты.

Сбывается та и другая растратанебесного гнева. Знать, так нам и надо.При снеге, под блеск грозового разряда,в «Оке», в заведенье второго разряда,гуляет электрик шестого разряда.И нет меж событьями сими разлада.

Всем путникам плохо, и плохо рессорам.А нам – хорошо перекинуться словомв «Оке», где камин на стене нарисован,в камин же – огонь возожженный врисован.

В огне дожигает последок зарплатыВасилий, шестого разряда электрик.Сокроюсь, коллеги и лауреаты,в содружество с ним, в просторечье элегий.

Подале от вас! Но становится гулоксубботы разгул. Поищу-ка спасенья.Вот этот овраг назывался: Игумнов.Руины над ним – это храм Воскресенья.

Где мальчик заснул знаменитый и бедныйнежнее, чем камни, и крепче, чем дети,пошли мне, о Ты, на кресте убиенный,надежду на близость Пасхальной недели.

В Алексин иль в Серпухов двинется есликакой-нибудь странник и после вернется,к нам тайная весть донесется: Воскресе!– Воистину! – скажем. Так всё обойдется.

Друг столб

Георгию Владимову

В апреля неделю худую, вторую,такою тоскою с Оки задувает.Пойду-ка я через Пачёво в Тарусу.Там нынче субботу народ затевает.

Вот столб, возглавляющий путь на Пачёво.Балетным двуножьем упершийся в поле,он стройно стоит, помышляя о чём-то,что выше столбам уготованной роли.

Воспет не однажды избранник мой давний,хождений моих соглядатай заядлый.Моих со столбом мимолетных свиданийдовольно для денных и нощных занятий.

Все вёрсты мои сосчитал он и звёздывдоль этой дороги, то вьюжной, то пыльной.Друг столб, половина изъята из вёрсткиметелей моих при тебе и теплыней.

О том не кручинюсь. Я просто кручинюсь.И коль не в Тарусу – куда себя дену?Какой-то я новой тоске научиласьв худую вторую апреля неделю.

И что это – вёрстка? В печальной округенелепа обмолвка заумных угодий.Друг столб, погляди, мои прочие други —вон в той стороне, куда солнце уходит.

Последнего вскоре, при аэродроме,в объятье на миг у судьбы уворую.Все силы устали, все жилы продрогли.Под клики субботы вступаю в Тарусу.

Всё это, что жадно воспомню я после,заране известно столбу-конфиденту.Сквозь слёзы смотрю на пачёвское поле,на жизнь, что продлилась еще на неделю.

Уж Сириус возголубел над долиной.Друг столб о моём возвращенье печется.Я, в радости тайной и неодолимой,иду из Тарусы, миную Пачёво.

«Как много у маленькой музыки этой…»

Как много у маленькой музыки этойзавистников: все так и ждут, чтоб ушла.Теснит ее сборища гомон несметныйи поедом ест приживалка нужда.

С ней в тяжбе о детях сокрытая му́ка —виновной души неусыпная тень.Ревнивая воля пугливого звукадичится обобранных ею детей.

Звук хочет, чтоб вовсе был узок и скуденсообщников круг: только стол и огоньнастольный. При нём и собака тоскует,мешает, затылок суёт под ладонь.

Гнев маленькой музыки, загнанной в нети,отлучки ее бытию не простит.Опасен свободно гуляющий в небеупущенный и неприкаянный стих.

Но где все обидчики музыки этой,поправшей величье житейских музы́к?Наивный соперник ее безответный,укройся в укрытье, в изгои изыдь.

Для музыки этой возможных нашествийвозлюбленный путник пускается в путь.Спроважен и малый ребенок, нашедшийцветок, на который не смею взглянуть.

О путнике милом заплакать попробуй,попробуй цветка у себя не отнять —изведаешь маленькой музыки робкойострастку, и некому будет пенять.

Чтоб музыке было являться удобней,в чужом я себя заточила дому.Я так одинока средь сирых угодий,как будто не есмь, а мерещусь уму.

Черемухе быстротекущей внимая,особенно знаю, как жизнь непрочна.Но маленькой музыке этого мало:всех прочь прогнала, а сама не пришла.

Смерть Французова

Вот было что со мной, что было не со мною:черемуха всю ночь в горячке и бреду.Сказала я стихам, что я от них сокроюбольной ее язык, пророчащий беду.

Красавице моей, терзаемой ознобом,неможется давно, округа ей тесна.Весь воздух небольшой удушливо настоянна доводе, что жизнь – канун небытия.

Черемухи к утру стал разговор безумен.Вдруг слышу: голоса судачат у окна.– Эй, – говорю, – вы что? – Да вот, Французов умер.Веселый вроде был, а не допил вина.

Французов был маляр. Но он, определенно,воспроизвел в себе бравурные чертызаблудшего в снегах пришельца жантильома,побывшего в плену калужской простоты.

Товарищей его дразнило, что Французовплодовому вину предпочитал коньяк.Остаток коньяка плеснув себе в рассудок,послали за вином: поминки как-никак.

Никто не горевал. Лишь паршинская Машасказала мне потом: – Жалкую я о нём.Всё Пасхи, бедный, ждал. Твердил, что участь нашапродлится в небесах, – и сжёг себя вином.

Французов был всегда настроен супротивно.Чужак и острослов, он вытеснен отсель.Летит его душа вдоль слабого пунктираповерх калужских рощ куда-нибудь в Марсель.

Увозят нищий гроб. Жена не захотелаприехать и простить покойнику грехи.Черемуха моя еще не облетела.Иду в ее овраг, не дописав стихи.

Цветений очерёдность

Я помню, как с небес день тридцать первый марта,весь розовый, сошел. Но, чтобы не соврать,добавлю: в нём была глубокая помарка —то мраком исходил ладыжинский овраг.

Вдруг синий-синий цвет, как если бы поэтасчастливые слова оврагу удались,явился и сказал, что медуница этапришла в обгон не столь проворных медуниц.

Я долго на нее смотрела с обожаньем.Кто милому цветку хвалы не воздавалза то, что синий цвет им трижды обнажаем:он совершенно синь, но он лилов и ал.

Что медунице люб соблазн зари ненастнойнад Паршином, когда в нём завтра ждут дождя,заметил и словарь, назвав ее «неясной»:окрест, а не на нас глядит ее душа.

Конечно, прежде всех мать-мачеха явилась.И вот уже прострел, забрав себе праваглагола своего, не промахнулся – выросдля цели забытья, ведь это – сон-трава.

А далее пошло: пролесники, пролески,и ветреницы хлад, и поцелуйный яд —всех ветрениц земных за то, что так прелестны,отравленные ей, уста благословят.

Так провожала я цветений очерёдность,но знала: главный хмель покуда не почат.Два года я ждала Ладыжинских черемух.Ужель опять вдохну их сумасходный чад?

На этот раз весна испытывать терпеньяне стала – все долги с разбегу раздала,и раньше, чем всегда: тридцатого апреля —черемуха по всей округе расцвела.

То с нею в дом бегу, то к ней бегу из дома —и разум поврежден движеньем круговым.Уже неделя ей. Но – дрёма, но – истома,и я не объяснюсь с растеньем роковым.

Зачем мне так грустны черемухи наитья?Дыхание ее под утро я примуза вкрадчивый привет от важного событья,с чьим именем играть возбранено перу.

Скончание черемухи – 1