Александр Полежаев - Стихотворения и поэмы

Здесь несколько строк в китайском подлиннике совершенно изглажены временем, залиты какою-то острою краскою, — и русский переводчик, при редком знании китайского языка, не в силах был связать или угадать последних идей добродетельного человека.

ПОЭМЫ И ПОВЕСТИ В СТИХАХ

101. Сашка

Не для славы —Для забавыЯ пишу!ОдобреньяИ сужденьяНе прошу!Пусть кто хочет,Тот хохочет,Я и рад,А развратен,Неприятен —Пусть бранят.Кто ж иноеЗдесь за злоеХочет принимать,Кто разноситИ доносит —Тот ……

«Мой дядя — человек сердитый,И тьму я браней претерплю,Но если говорить открыто,Его немножко я люблю!Он — черт, когда разгорячится,Дрожит, как пустится кричать,Но жар в минуту охладится —И тих мой дядюшка опять.Зато какая же мне скукаВесь день при нем в гостиной быть,Какая тягостная мукаЛишь о походах говорить,

Супруге строить комплименты,Платочки с полу подымать,Хвалить ей шляпки ее, ленты,Детей в колясочке катать,Точить им сказочки да лясы,Водить в саду в день раза триИ строить разные гримасы,Бормоча: „Черт вас побери!“»Так, растянувшись на телеге,Студент московский помышлял,Когда в ночном на ней побегеОн к дяде в Питер поскакал.

Студенты всех земель и кра́ев!Он ваш товарищ и мой друг;Его фамилья Полежаев,А дальше… эх, друзья, не вдруг!Я парень и без вас болтливый,И только б вас не усыпить,А то внимайте терпеливо:Я рад весь век мой говорить!Быть может, в Пензе городишкаНесноснее Саранска нет,—Под ним есть малое селишко,И там мой друг увидел свет…

Нельзя сказать, чтобы богатоИль бедно жил его отец,Но всё довольно торовато,Чтоб промотаться наконец.Но это прочь!.. Отцу быть можноТаким, сяким и растаким,—Нам говорить о сыне должно:Посмотрим, вышел он каким.Как быстро с гор весенни водыВ долины злачные текут,Так пусть в рассказе нашем годыЕго младенчества пройдут.

Пропустим также, что родительЕго до крайности любил,И первый Сашеньки учительЛакей из дворни его был.Пропустим, что сей ментор славныйБыл и в французском СоломонИ что дитя болтал исправно:«Jean-foutre, un vil, une v…., un con».[68]Пропустим, что на балалайкеВ шесть лет он «барыню» игралИ что в похабствах, бабках, свайкеОн кучерам не уступал.

Вот Саше десять лет пробило,И начал папенька судить,Что не весьма бы худо былоЕго другому научить.Бич хлопнул! Тройка быстрых конейВ Москву и день и ночь летит,И у француза в пансионеШалун за книгою сидит.Я думаю, что всем известно,Что значит модный пансион.Итак, не многим будет лестноУзнать, чему учился он.

Должно быть, кой-чему училсяИль выучил хоть на алтын,Когда достойным учинилсяНосить студента знатный чин!О родины прямых студентов —Гётти́нген, Вильна и Оксфорд!У вас не может брать патентовДурак, алтынник или скот;Звонарь не может колокольныйУ вас на лекции сидеть,Вертеться в шляпе треугольнойИ шпагу при бедре иметь.

У вас не вздумает мальчишкаШипеть, надувшись: «Я студент!»Вы судите: пусть он князишка,Да в нем ума ни капли нет!У вас студент есть муж почтенный,А не паршивый, не сопляк,Не полузнайка просвещенныйИ не с червонцами дурак!У вас таланты в уваженье,А не поклоны в трех верстах;У вас заслугам награжденье,А не приветствиям в сенях!

Не ректор духом вашим правит —Природный ум вам кажет путь,И он вам чин и честь доставит,А не «нельзя ли как-нибудь!».А ты, козлиными брадамиЛишь пресловутая земля,Умы гнетущая цепями,Отчизна глупая моя!Когда тебе настанет времяОчнуться в дикости своей?Когда ты свергнешь с себя бремяСвоих презренных палачей?

Но что я?.. Где я?.. Куда скрылсяВниманья нашего предмет?..Ах, господа, как я забылся:Я сам и русский и студент…Но это прочь… Вот в вицмундире,Держа в руках большой стакан,Сидит с красотками в трактиреКакой-то черненький буян.Веселье наглое играетВ его закатистых глазах,И сквернословие летаетНа пылких юноши устах…

Кричит… Пунш плещет, брызжет пиво;Графины, рюмки дребезжат!И вкруг гуляки молчаливоРои трактирщиков стоят…Махнул — и бубны зазвучали,Как гром по тучам прокатил,И крик цыганской «Черной шали»Трактира своды огласил;И дикий вопль и восклицаньяСогласны с пылкою душой,И пал студент в очарованьеНа перси девы молодой.

Кто ж сей во славе буйной зримыйМладой роскошный эпикур,Царицей Пафоса любимый,Средь нимф увенчанный Амур?Друзья, никак не может статься,Чтоб всякий вдруг не отгадал,И мне пришлось бы извиняться,Зачем я прежде не сказал.Ах, миг счастливый, быстротечныйВолшебных юношества лет!Блажен, кто в радости сердечнойТебя сорвал, как вешний цвет!

Блажен, кто слез ручей горючийРукой Анюты утирал;Блажен, кто жизни путь колючийВином отрадным поливал.Пусть смотрит Гераклит плаксивыйС улыбкой жалкой на тебя,Но ты блажен, о друг мой милый,Забыв в веселье сам себя.Отринем, свергнем с себя бремяСтаринных умственных цепей,Что ныне гибельное времяЕще щадит до наших дней.

Хорош философ был Сенека,Еще умней — Платон-мудрец,Но через два или три векаОни, ей-ей, не образец.И в тех и в новых шарлатанахЛишь скарб нелепостей одних;Но и весь свет наш на обманахИли духовных, иль мирских.……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

И полно, я заговорился,А как мой Сашка пироватьС блядьми в трактире научился,Я и забыл вам рассказать.Не знаю, право, я, природныйУмишка маленький в нем былИль пансион учено-модныйЕго лозами поселил,Но, лишь учась тому, другому,Он кое-что перенималИ, слов не тратя по-пустому,Кой в чем довольно успевал:

Мог изъясняться по-французскиИ по-немецки лепетать,А что касается по-русски,То даже рифмы стал кропать.Хоть математике учитьсяОхоты вовсе не имел,Но поколоться, порубитьсяС лихим гусаром не робел.Он знал науки и другие,Но это более любил…Ну, ведь нельзя, друзья драгие,Сказать, чтоб он невежда был!

Притом же, правду-матку молвить,Умен — не то, что научен:Иной куда гораздо молвит —Переучен, а не умен!По-моему, семинаристаХоть разучи бог знает как,Строка в строку евангелистаПрочтет на память, а дурак.Я для того здесь об ученыхИ умных начал рассуждать,Что мне не хочется об оныхИ об науках толковать.

Итак, ни слова об науках…Черты характера сего:Свобода в мыслях и поступках,Не знать судьею никого,Ни подчиненности трусливой,Ни лицемерия ханжей,Но жажда вольности строптивойИ необузданность страстей!Судить решительно и смелоУмом своим о всех вещахИ тлеть враждой закоренелойК мохнатым шельмам в хомутах!

Он их терпеть не мог до смерти,И в метафизику егоНи мощи, ангелы, ни черти,Ни обе книги — ничегоНи так, ни эдак не входили,И как ученый муж ПлатонЕго с Сократом ни учили,Чтобы бессмертью верил он,Он ничему тому не верит:«Всё это — сказки», — говорит,Своим аршином б<ога> меритИ в церковь гроша не дарит.

Я для того распространяюсьО столь божественных вещах,Что Сашу выказать ласкаюсь,Как голого, во всех частях;Чтоб знали все его как должно,С сторон хорошей и худой,Да и, клянусь, ей-ей, неложноОн скажет сам, что он такой.Конечно, многим не по вкусуТакой безбожный сорванец,Хоть и не верит он И<су>су,Но, право, добрый молодец!

Вот всё, чему он научился,Свидетель — университет!Хотя б сам Рафаэль трудился —Не лучше б снял с него портрет.Теперь, какими же судьбами,Меня вы спросите опять,Сидит в трактире он с блядямиИзвольте слушать и молчать.Рожденный пылким от природы,Недолго был он средь оков:Искал он буйственной свободы —И стал свободен, был таков.

Как вихрь иль конь мыли́стый в полеЛетит в свирепости своей,Так в первый раз его на волеУзрел я в пламени страстей.Не вы — театры, маскерады,Не дам московских лучший цвет,Не петиметры, не наряды —Кипящих дум его предмет.Нет, не таких мой Саша правил;Он не был отроду бонтон,И не туда совсем направилПолет орлиный, быстрый он.

Туда, где шумное весельеВ роях неистовых кипит,Отколь все света принужденьяИ скромность ложная бежит;Туда, где Бахус полупьяныйОб руку с Момусом сидит,И с сладострастною Дианой,Разнежась, юноша шалит;Туда, туда всегда стремилисьВсе мысли друга моего,И Вакх и Момус веселились,Приняв в товарищи его.

В его пирах не проливалисьНи Дон, ни Рейн и ни Ямай!Но сильно, сильно разливалисьИль пунш, иль грозный сиволдай.Ах, время, времячко лихое!Тебя опять не наживу,Когда, бывало, с Сашей двоеВверх дном мы ставили Москву!Пока я жив на свете буду,В каких бы ни был я страна́х,Нет, никогда не позабудуО наших буйственных делах.

Деру «завесу черной нощи»С прошедших, милых сердцу днейИ вижу: в Марьиной мы рощеБлистаем славою своей!Ермолки, взоры и походка —Всё дышит жизнью и поет;Табак, ерофа, пиво, водкаРазит, и пышет, и несет…Идем, волнуясь величаво,—И все дорогу нам дают,А девки влево и направоОт нас со трепетом бегут.

Идем… и горе тебе, дерзкий,Взглянувший искоса на нас!«Молчать, — кричим, насупясь зверски,—Иль выбьем потроха тотчас!»Толпа ль блядей иль дев стыдливыхПопалась в давке тесной нам,Целуем, лапаем смазливыхИ харкаем в глаза каргам.Кричим, поем, танцуем, свищем —Пусть дураки на нас глядят!Нам всё равно: хвалы не ищем,Пусть как угодно говорят!

Но вот… темнее и темнее.Народ разбрелся по домам.«Извозчик!» — «Здесь, сударь!» — «Живее,Пошел на Сретенку к блядям!»— «Но, но!» И дрожки задрожали;Летим, Москва летит — и вотК знакомым девкам прискакали,Запор сломали у ворот.Идем по-матерно ругаясьВрастяжку банты на штанах,И, боязливо извиняясь,Нам светит бандерша в сенях.

«Мне Танька, а тебе Анюта», —Скосившись, Саша говорит.Неоценимая минута,Тебя никто не изъяснит!Приап, Приап! Плещи мудями!Тебя достойный фимиамТвоими верными сынамиСейчас вскурится к облакам!О любожопы, мизогины!Вам слова два теперь скажу,Какой божественной картиныВам легкий абрис покажу!

Растянута, полувоздушна,Калипса юная лежит,Студенту грозному послушна,Она и млеет, и дрожит.Одна нога коснулась полу,Другая — нежно, на отлет,Одна рука спустилась долу,Другая друга к персям жмет,И вьется жопкою атласной,И извивается кольцом,И изнывает сладострастноВ томленье пылком и живом.

Нет, нет! И абрис невозможноТакой картины начертать.Чтоб это чувствовать, то должноСамим собою испытать.Но вот под гибкими перстамиПоет гитара контроданс,И по-козлиному с блядямиПрекрасный сочинился танц!Возись! Пунш плещет, брызжет пиво,Полштофы с рюмками летят,А колокольчик несонливыйУж бьет заутрени набат…

Дым каждую туманил кровлю,Ползли ерыги к кабакам,Мохнатых полчища — на ловлю,И шайки нищих там и сям.Вот те, которые в бордели,Как мы, ночь в пьянстве провели,Покинув смятые постели,Домой в пуху и пятнах шли.Прощайте ж, милые красотки!Теперь нам нечего зевать!Итак, допив остаток водки,Пошли домой мы с Сашкой спать.

Ах, много, много мы шалили!Быть может, пошалим опять;И много, много старой былиДрузьям найдется рассказатьВо славу университета.Как будто вижу я теперьОсаду нашу комитета:Вот Сашка мой стучится в дверь…«Кто наглый там шуметь изволит?» —Оттуда голос закричал.«Увидит тот, кто дверь отворит»,—Сердито Саша отвечал.

Сказав, как вихорь устремился —И дверь низверглася с крючком,И, заревевши, покатилсяЛакей с железным фонарем.Се ты, о Сомов незабвенный!Твоею мощной пятернейГигант, в затылок пораженный,Слетел по лестнице крутой!Как лютый волк стремится СашкаНа девку бледную одну,И распростерлася Дуняшка,Облившись кровью, на полу.

Какое страшное смятенье,И дикий вопль, и крик, и рев,И стон, и жалкое моленьеНещадно избиенных дев!Но вдруг огнями осветилсяПространный комитета двор,И с кучерами появилсяСвирепых буфелей дозор.«Держи!» — повсюду крик раздался,И быстро бросились на нас;И бой ужасный завязался…О грозный день, о лютый час!

Капоты, шляпы и фуражкиС героев буйственных летят,И — что я зрю? — о небо! СашкеВеревкой руки уж крутят!..«Mon cher![69] — кричит он, задыхаясь.—Сюда! Здесь всех не перебью!»Народ же, больше собираясь,На жертву кинулся свою.Ах, Сашка! Что с тобою будет?Тебя в рогатку закуют,И рой друзей тебя забудет…Нет, нет! Уж Калайдович тут!

Он тут! И нет тебе злодея!Твою веревку он сорвалИ, как медведь, всё свирепея,Во прах всех буфелей поклал.Одной своей телячьей шапкиУже вовек ты не узришь,А сам, безвреден после схватки,Опять за пуншем ты сидишь;Пируй теперь, мой Жданов милый,Твоя обида отмщена,И проясни свой лик унылыйСтаканом пенного вина.

И ты, мой друг в тогдашни годы,Теперь — подлец и негодяй,Настрой-ка, Лузин, брат, аккорды,Возьми гитару и взыграй.Прочь, прочь, Надеждин, от бильярда:Коль проиграл, так не робей!Donnez-nous, Jean, un peu[70] гишарда!Коврайский! Вот сивуха — пей!А ты, наш чайный разливатель,О Кушенский, не отходиИ, как порядка наблюдатель,За пиром радостным гляди!

Засядем дружеским соборомЗа стол, уставленный вином,И звучным, громогласным хоромЛихую песню запоем…Летите грусти и печалиК ебене матери в пизду!Давно, давно мы не ебалиВ таком божественном кругу!Скажите, блядиприпевая:«Виват наш Саша, молодец!»А я, главу сию кончая,Скажу: «Ей-богу, удалец!»

Чуть освещаемый луною,Дремал в тумане ПетербургКогда с уныньем и тоскоюУзрел верхи его мой друг.На облучке, спустивши ноги,В забы́тье жалком он сиделИ об оконченной дорогеВ сердечной думе сожалел.Стакан последний сиволдаяПеред заставой осушил,И, из телеги вылезая,Он молчалив и страшен был.

Нева широкая струиласьБлиз постоялого двора,И недалёко серебрилосьИзображение Петра.Всё было тихо; не спокойноВ душе лишь Саши моего,И не смыкалися невольноГлаза померкшие его,Недавно буйного студента.С дымящимся от трубки ртом,Он, прислонясь у монумента,Стоял с потупленным челом.

«Увы, увы!.. Часы веселья,Вы пролетели будто сон!»Так в петербургском новоселье,Вздохнувши тяжко, мыслил он:«Быть может, долго, молодыеКрасотки, мне вас не видать!..Так в петербургском новосельеВздохнувши тяжко, мыслил он:«Быть может, долго, молодыеКрасотки, мне вас не видать!И долго, жопочки крутые,На вас не буду умирать,И щупать трепетной рукою,И прижимать к своим устам,И нежно припадать пороюК упругим, полненьким грудям!

Прощайте, звонкие стаканы,И пунш, и грозный ерофей!Быть может, други мои пьяныТеперь пируют у блядейИ сны приятные осенятГлаза, сомкнутые вином,И яркие лучи осветятИх, упоенных сладким сном!Увы, увы! А я, несчастный,Я б проклял восходящий день!..»Умолк… и луч денницы яснойРассеивал ночную тень.

Ах, Сашка! Как тебе не стыдно,Сробел, лихая голова!Ей-богу, слышать нам обидноТакие вздорные слова.Когда ты был такою бабой?Когда так трусил и тужил?Как мальчик глупенький и слабыйПри виде розог, приуныл.Что ты в Москве накуролесилИ гол остался как сокол,И как сова ты нос повесил…Пошел, брат, к дядюшке, пошел!..

И что ж, друзья?.. Ведь справедливоОн дядю чертом называл:Ведь как же тот красноречивоЕго сначала отщелкал!Такую задал передрягу,Такую песенку отпел,Так отприветствовал бродягу,Что тот лишь слушал да глядел;Потом всё тише да смирнее,Потом не стал уж и кричать,Всё ласковее, всё добрее,Потом и Сашей начал звать.

А Сашка тут и распустился,И чувствует, что виноват,Раскаялся — и прослезился,А дядя?.. Боже мой, как рад!Повесу грязного отмыли,Сейчас белья ему, сапог,И с головы принарядилиКак лучше быть нельзя, до ног.Повеселиться там нисколькоНикак не думав, не гадав,Пирует Сашка мой и только!Опять в кругу своих забав.

Где вид московского гуляки?Куда девался пухлый лик?В англо-кургузом модном фраке,В отличной шляпе эластик,В красивом бархатном жилетеМой Сашка тот же, да не тот.И вот, сбоченясь, на проспектеС фигурой важною идет.Червонцы светлы, драгоценныИ на театры в первый рядБилет на кресла ежедневныйВ кармане брюк его лежат!

С какою миною кичливойНа прочих франтов он глядит,Какой улыбкою спесивойИ дам и барышень дари́т!С какой приятностью играетИ машет хлыстиком своим,И как искусно задеваетПод ножки девушкам он им;Какой бонтон в осанке, взорах,Какую важность возымел!Но вот на ухарских рессорахВ театр, разлегшись, полетел.

Взошел. С небрежностью лакеюБилет, сморкаясь, показалИ, изогнувши важно шею,Глазами ложи пробежал.Взгремела «Фрейшица» музыка;Гром плесков залу оглушил,И всяк от мала до великаИ упоен и тронут был.Что ж Сашка? С видом пресыщеньяРазлегшись в креслах, он сиделИ лишь с улыбкой сожаленьяВ четыре стороны смотрел.

Напрасно fora[71] все кричали —Он свой выдерживал bon ton[72],И в самом действия началеСпокойно пить пунш вышел вон;Напрасно, милая Дюрова,Твой голос всех обворожал:Он не расслышал ни полслова,Но только жопку увидал;Напрасно, Антонин воздушный,Ты резал воздух, как зефир:Для тону Саше будет скучно,Хотя б растешил ты весь мир.

Да и нельзя же, в самом деле…Смотрите, он в каком кругу!Народ не тот здесь, что в бордели,—Иль видишь ленту, иль звезду!И, шутки в сторону откинуть,—С ним рядом первая ведь знать;И непристойно рот разинуть,Степного Фоку тут играть.Так, раз и твердо рассудивши,Всегда мой Сашка поступалИ всякий раз, в театре бывши,Роль полусонного играл.

Но как же был он зато скроменВо всех поступках и словахИ полутихо-нежно-томенПри зорких дяденьки глазах;С каким почтеньем и терпеньемЕго он слушал по часам,С каким — о, смех! — благоговеньемХодил с ним вместе по церквам;По Летнему ль гуляет саду —Не свищет песенки, небойсь,Хоть будь красотка — ни полвзглядуНе кинет прямо и ни вкось.

С какою пылкостью восторгаХвалил он дядины мечты,Доказывал премудрость бога,Вникал природы в красоты,С каким он жаром удивлялсяНаполеонову умуИ как делами восхищалсяМоро, и Нея, и Даву;Ругал всех русских без разбораИ в Эрмитаже от картинНе отводил ни рта, ни взора.О плут! О шельма, сукин сын!

И потакал, и лицемерил,Ему безжалостно он врал!А честный дядя всему верилИ шельме денежки давал…Бывало, только с Миллионной,А дядя: «Где, дружочек, был?»А он (куда какой проворный!):«Я-с по бульвару всё ходил,Потом спуск видел парохода,Да Зимний осмотрел дворец.Какая ж тихая погода!»Ах ты, ебена мать, подлец!

Ах ты, проклятая ерыга,Чего мошенник не соврет!А хоть ругай — мой забулдыгаЖивет да песенки поет…Звенит целковыми рублями,Летает франтиком в садах,Пирует, нежится с блядямиИ сушит водку в погребках.Ну что мне делать с ним прикажешь?Не хочет слышать уж про нас…Эй, Сашка! Или не покажешьВ Москву своих спесивых глаз?

Постой! Не вечно, брат, рейнвейныВ Café de France[73] ты будешь пить,И щупать жопочки лилейныИ в шляпе эластик ходить!Постой, не вечно ПетербургаКрасоток будешь целовать,Опять любезнейшего другаВ Москву представят к нам, опять!Гуляй, пируй, пока возможно,Крути, помадь свой хохолок,Минуты упускать не должно,Играй, сбоченясь, á la coq![74]

Не выпускай из рук стакана,От Каратыгина зевайИ в ресторации с дивана,Дымясь в вакштафе, не вставай;Катайся в лодочках узорных,Лови обманчивых жидовИ мчись на рысаках проворныхДо поздних полночи часовПроеть целковенькой в бордели,А дядя мыслит кое-что,И в дилижансе две неделиТебе уж место нанято.

Различноцветными огнямиГорит в Москве Кремлевский сад,И пышно-пестрыми роямиВ нем дамы с франтами кипят.Музы́ка шумная играетНа флейтах, бубнах и трубах,И гул шумящий зазываетКремля высокого в стенах.Какие радостные лица,Какой веселый, милый мир!Все обитатели столицыСошлись на общий будто пир.

Какое множество букетов,Индийских шалей и чепцов,Плащей, тюрбанов и лорнетов,Подзорных трубок и очков;И смесь роскошная в нарядах,И лиц различные черты,И выражения во взглядахИ плутовства и простоты,И ловкости и неуклюжства,И на глазах почтенных дам:И надоевшее замужство,И склонность к модным шалунам.

Как из-под шляпки сей игривоГлазок прищуренный глядит;Что для мужчин она учтива,Он очень ясно говорит.На грудь лилейную другаяВласы небрежно разметавИ всех прельстить собой желая,Нарочно гордый кажет нрав;Другая с нежностью лилеи,Иная томно так идет,Но подойди к ней не робея —Она и ручку подает.

Всё живо и разнообразно,Всё может мысли породить!Там в пух разряженный присяжныйНапрасно ловким хочет быть;Здесь купчик, тросточкой играя,Как царь доволен сам собой;Там, с генералом в ряд шагая,Себя тут кажет и портной,Вельможа, повар и сапожник,И честный, и подлец, и плут,Купец, и блинник, и пирожник —Все трутся и друг друга жмут.

Но что? Не призрак ли мне ложныйГлаза внезапно осенил?Что вижу я? Ужель возможно,Чтоб это Сашка мой ходил?..Его ухватки и движенья,Его осанка, взор и вид…Какое странное сомненье…И дух и кровь во мне кипит…Иду к нему… трясутся ноги…Всё ближе милые черты…Дрожу, стремлюсь… колеблюсь… боги!..О друг любезный, это ты?

Нет, я завесу опускаюНа нашу радость и восторг.Такой минуты, сколь я знаю,Никто нам выразить не мог.Друзьям же верным и открытымИ всё желающим узнать,Умам чрез меру любопытнымДовольно, кажется, сказать,Что, раз пятнадцать с ним обнявшись,И оросив слезами грудь,И раз пятнадцать целовавшись,В трактир направили мы путь.

Не вспомнишь всё, что мы болтали,Но всё, что он мне рассказал,Вы перед этим прочитали,И я ни слова не соврал.Одно лишь только он прибавил,Что дядя в университетЕго еще на год отправилИ что довольно с ним монет.«Сюда, ебена мать!» — гремящимСвоим он гласом возопил,И пуншем нектарным, кипящимВ минуту стол обрызган был.

Ты видел, Jean, когда на дрожкахК тебе он быстро подлетел;В то время с книгой у окошка,Дымясь в гишарде, ты сидел.Ты помнишь, о Коврайский славный,Студентов честь и красота,Какой ты встречею забавнойЕго порадовал тогда:В блевотине, мертвецки пьянымТебя он в нумере застал,И ртом вонючим и поганымЕго не раз ты замарал.

Ты зрел, любезный мой Костюшка,Его как стельку самого,И снова, толстенькая Грушка,Ты жопку нежила его.Виват, трактиры и бордели,Поживка еще будет вам,И кабаки не опустели,Когда приехал Сашка к нам.В веселье буйственном с друзьямиЕще за пуншем он сидел,А разноцветными огнямиКой-где Кремлевский сад горел…

Друзья, вот несколько деянийИз жизни Сашки моего…Быть может, дождь ругательств, браниКак град посыплет на него,И на меня, как корифеяЕго похабства и бесчинств,Нагрянет, злобой пламенея,Какой-нибудь семинарист…Но я врагов сих презираю,В дела их вовсе не вхожуИ, что про Сашку ни узнаю,—Ей-богу, всё вам расскажу.

102. Иман-козел