С добрым утром - Иван Приблудный
как на погост, взошел петух
на прах родимого двора.
И, опечаленный до слез,
все удивлялся: почему
его не поняли всерьез
и не поверили ему…
…А там, где был когда-то дом,
где в огород вливался двор,
теперь — крапива под плетнем,
да пней чернеющий бугор.
И ни на грядках, ни в саду,
девичий фартук не цветет,
и, напевая на ходу,
никто тропинкой не пройдет.
Как будто там прошла чума,
вселив покой, взлелеяв тишь;
лишь, о былом сходя с ума,
над речкой мечется камыш.
Да у гумна, где жил петух,
где крал он зерна на току,
увядший плачется лопух…
Та-тах То-тох Кука-реку.
Апрель 1928 г.
2
Безответственная лирика
Сын поэта
Маленькому
Валентину Корчагину
У моей жены родился сын.
В ореоле тряпок и пеленок,
появился в доме вдруг ребенок,
толстый, краснощекий Валентин.
Был мой дом безоблачен и тих,
терпки дни, часы работы долги,
две кровати для меня и Ольги,
стул и стол для вымыслов моих.
Вот и все… покой и благодать;
и когда меня брала усталость,
тишина ничем не нарушалась,
и спокойно мог я отдыхать.
А сейчас, едва только начну
воплощать мечту стихом, иль прозой, —
детский крик вздымается угрозой,
беспокоящей мою струну.
Я сперва расстроен был и зол,
уходил на целый день из дому;
но ни у друзей, ни у знакомых
я покоя все-же не нашел.
Это тельце весом в пять кило,
куцое, нелепое, смешное, —
невзирая на нужду в покое —
все-таки домой меня влекло.
Год прошел и я почти привык;
детский крик мне больше не мешает,
а — представьте — даже помогает,
даже вдохновляет детский крик.
То слезясь, то хохотом звеня…
…Толстый сын мой, мука и отрада,
для меня ты — целая баллада,
целая поэма — для меня.
Так звени-ж, волнуйся и расти,
год за годом, — как строка за строчкой,
и ни многоточием, ни точкой,
не задерживайся на пути!
Август 1928 г.
Матери
Там, где вербы дол окутали,
у овражьего угла,
ты живешь на том же хуторе,
где родилась и цвела.
Так же мечется околица
между взгорьями стогов,
так же речка беспокоится
под покоем берегов.
Тихнет ночь, шумит гармоника,
ветер спрятался в овес;
ты сидишь у подоконника,
поседевшая от слез.
Водит небо лунным факелом,
в камышах синеет мгла,
сколько ж темных ты проплакала,
сколько горьких пролила.
Ждешь меня как роща дождика
и готовая для встреч, —
просишь дуба-придорожника
у дорог меня стеречь.
Просишь ветра, чтобы реющий,
расчищающий мне путь,
о тебе, моей седеющей,
прошептал мне что-нибудь.
Не проси-ж у ветра милости,
этих благ у ветра нет,
он далек, по ком томилась ты,
и томишься столько лет.
Он, прикинувшийся соколом,
слепо веря в свой полет,
все кружит вокруг да около
неизведанных высот…
…Мой удел мне дан по жребию
и без кровли мой приют,
много я от жизни требую,
и немного мне дают.
Но не жалуюсь, не сетую,
пусть вначале труден путь,
все же песню недопетую
допою когда-нибудь.
Если-ж нет… навек потерянный
для тебя и для отца,
я в победах неуверенный
молча буду ждать конца.
И когда подбитым соколом
дрогнет ветер у плетня, —
помяни меня, далекого,
бесталанного меня.
Июль 1926 г.
Моей учительнице
Варваре Васильевне
Курячевой
Змеясь изгибами в полях,
от северной зимы, —
еще бежит чумацкий шлях
в село, где жили мы.
В село, где каждый белый дом
на все дома похож,
где в самом белом и большом —
ты и теперь живешь.
С тех пор прошло пятнадцать лет,
но, — как пути к судьбе, —
хранит земля мой детский след,
мой первый путь к тебе.
И я запомнил день и час,
когда на малый срок —
ты настрого в последний раз
мне задала урок.
Урок был труден и тяжел,
и страхами объят,
не попрощавшись я ушел,
куда глаза глядят.
И шел и плелся, как умел,
распутывал пути
и слезы лил и песни пел,
и продолжал итти.
У неизведанных дорог, —
на много лет и зим, —
мне миром задан был урок,
и я им одержим.
Пусть далека глухая дверь,
пусть непосильна кладь,
мне все-равно ее теперь
уже не избежать.
Еще далек мой верный путь,
еще не четок шаг,
еще легко мне вспомянуть
об отроческих днях.
И о тебе… ты далека
и горек твой упрек,
но я отсутствую, — пока
