С добрым утром - Иван Приблудный
И, дыханье затая,
я подумал, зубы стиснув,
как нескладна жизнь моя
по сравненью с этой жизнью.
Жил я, рифмами трубя;
но, поэту и повесе, —
как мне выявить себя
в пятиактной этой пьесе.
Сам я издавна актер,
не одна мне льстила сцена,
но боюсь, что с этих пор
роль моя второстепенна…
Вот я голову склонил
над распластанной бумагой,
ткнул пером во тьму чернил
с дон-кихотовской отвагой.
Что-же дальше? Шорох строк,
то-есть только дуновенье,
только робкий ветерок
подлинного вдохновенья.
Мне бы мощью обладать
музыкальной, как Бетховен,
чтоб сумел я передать
эти тысячи симфоний.
Чтобы в рокоте строки
не хрипел мой пафос хилый,
а стучали б молотки
да повизгивали пилы…
Мне же… только из окна
видно, будто бы со взгорья,
как растет моя страна,
всюду с трудностями споря.
Воздвигаются дома
новым людям на здоровье;
сходит старое с ума,
со Христом у изголовья.
Ноябрь 1929 г.
Последний извозчик
В трущобинах Марьиной Рощи,
под крик петуха да совы,
живет он, последний извозчик
усопшей купчихи Москвы.
С рассветом с постели вставая,
тревожа полночную тьму,
он к тяжкому игу трамвая
привык и прощает ему.
Его не смущает отсталость,
пока не погашен кабак,
пока его правом осталось
возить запоздавших гуляк.
Но все-же он чувствует, — скоро,
прорезав полночную тьму, —
династия таксомотора
могильщиком будет ему.
И скорбный, на лошади тощей,
стараясь агонию скрыть,
везет он из Марьиной Рощи
свою одряхлевшую прыть.
Апрель 1929 г.
Трамвай № 15
Ветра быстрей, неизбежней могилы,
в кольца закован, огнями гоним,
плавай же, плавай, мой лебедь бескрылый,
лейся по вьющимся рельсам своим.
Гордой руке человека послушен,
в тысячи сил человека сильней, —
всем ты услужлив, ко всем равнодушен,
всюду всеобщий, и все-же ничей.
Где бы ни шел я — везде ты навстречу,
как бы ни бегал я — ты впереди;
вечно гнетешь мою прыть человечью,
вечно насмешкой гремишь на пути.
Я удивляюсь, я просто не верю,
будто б какой-то мечтатель-Уэльс
этому неукротимому зверю
выдумал тесную клетку из рельс.
Сердце железное, лик деревянный;
вечером теплым, при теплой луне,
вот ты летишь, как зарница румяный,
страшный и дикий, как тигр в западне.
Блеском витрин ослепляя прохожих,
как бриллиант в миллионы карат,
вьется и гнется и рвется из кожи
в шумную площадь влекомый Арбат.
Гоголь сидит Люциферу подобный,
произошедшее он прозевал;
кто ж сочинил панегирик надгробный
тройке, которую он воспевал.
Дальше — Никитская, дальше — Тверская,
шелест бульваров, смятенье Тверской…
Кинематограф, пивную лаская,
сам не обласкан исходит тоской.
Бронзовый Пушкин, высокий и мудрый,
но равнодушный к волненью вокруг,
легкому ветру открыв свои кудри,
«Медного Всадника» шепчет невслух.
Скрежет колесный все чаще и чаще,
мимо уюта раскрытых окон,
мимо Петровки пустой и кричащей,
как сумасшедший стремится вагон.
Глубже и ниже, к подъему крутому,
где отдается с букетом в руке
Трубная Площадь бульвару Цветному,
где Достоевский застыл в столбняке.
Где-то, намного отстала Плющиха
где-то, надолго остался Арбат;
тихо в квартирах и в воздухе тихо,
только колеса гудят и галдят.
Ну же скорее тяни свою лямку,
пусть попроворней колеса снуют;
я ведь к любимой спешу на Солянку
и опоздал на пятнадцать минут.
Из-за того, что не прибыл я к месту
в срок, предусмотренный милой и мной,
я, может-быть, потеряю невесту
и долгожданный мещанский покой.
Но — малозначущая единица
в круговороте забот и хлопот, —
счастьем своим я могу поступиться,
счастье мое ко мне снова придет.
Как-же республика?.. В гонке и спешке
лень и медлительность ей не нужны,
ей не скрипеть на разбитой тележке,
ей и секунды в дороге важны.
Ей-бы тугие, упругие жилы,
мощные мышцы — и мы победим…
Плавай-же, плавай, мой лебедь бескрылый,
лейся по вьющимся рельсам своим.
Июнь 1929 г.
Баллада о штукатуре
Кончен завтрак и стол перекрыт,
и в печурке кора зажжена,
молода и приятна на вид,
над ребенком воркует жена.
Ты на время оставил уют,
намекнув на получку жене,
и домашние верят и ждут,
и бормочет обед на огне.
В специальном костюме своем
ты в соседний квартал заспешил,
где, недавно отстроенный дом,
щегольнуть штукатуркой решил.
И рисуя несложной мечтой
предстоящую радость семьи,
перед выходом в путь свой крутой
инструменты проверил свои.
И ни хуже, ни лучше других
(тот же способ и выучка та ж)
по стене, на канатах тугих,
на шестой ты взобрался этаж.
А внизу, по привычке слепа,
равнодушна к надземным делам,
проплывая, ныряла толпа
по домам, по гостям, по углам.
И пестра как цветной попугай,
билась улица в глади зеркал,
и обычную песню трамвай
на обычный мотив напевал.
Так привычный рукам и
