Анна Попова - Обыкновенная любовь

2. (Несколько лет спустя)

На морозце даль упруга.Вьюги путь запорошили.Впрочем, что мороз и вьюга,Если пьян Иван Василич?Телогрейка тело греет,Ну а водка греет душу.Ну-ка, поезд, мчи скорее!Заждались, поди, Ванюшу.Поднажми, родной, немного!А теперь — ещё немножко!..Будет ветер нам подмогой,Будет скатертью дорожка.Ваню в ближней деревенькеЖдет Маруся у окошка.Поднажми, родной, маленько!А теперь — ещё немножко!..На морозце даль упруга.Ваня Маню видит редко.А супруга — что супруга?Просто вздорная соседка.А детишки — что детишки?Как ни глянешь — все в мамашу.Доведут отца до крышки.Спиногрызы, мамку вашу!Тёща? Не найдешь и слова,Анекдотом сплюнешь злобно…Но всегда принять готоваМаня, Марьюшка-зазноба.Под зелёным абажуромПосидеть уютно рядом.Окна в инее ажурном…Что еще для счастья надо?На морозце даль упруга,Лес застыл, как изваянье…Впрочем, что мороз и вьюга,Если едет Ваня к Мане?..

— Подскажи, дорогой, как к вокзалу пройти?

— Это вам надо на автобус, номер четыре. Ну, или маршруткой. Тридцать восьмая идет… Пятидесятая, по-моему… Или нет, пятьдесят первая.

— Дима, да что ты, в самом деле! Она не хуже тебя знает, где вокзал, где автовокзал, а где пункт приема лохов!

— Ай, золотая моя, зачем ругаешься? Хочешь, про тебя всё скажу?..

— Я о себе сама всё знаю, иди своей дорогой… на фиг!

— А ты, парень? Хочешь знать, что будет? Не веришь? Ну, хочешь, скажу, что было? Ты добрый, я тебе просто так расскажу, без денег…

— Дима, пойдём!

Прохожие — из тех, кто мог позволить себе роскошь побыть зевакой, — охотно наблюдали прелюбопытнейшую сценку: решительного вида девушка тянет на буксире беспомощно оглядывающегося юношу, а следом подметает асфальт юбкой цыганка в красном платке, тоже совсем ещё молодая.

— Всё скажу! Всё, как есть, скажу! Что было, что будет…

— А милиционеру вон тому погадать не хочешь, а? Вы же, вроде как, к одиночкам обычно привязываетесь, какой тебя чёрт принёс на наши головы?

— Оля, подожди, — парень высвободил руку, остановился. — Ну, говори…те, что ли… если на вокзал не опаздываете.

— К чёрту на рога она опаздывает!

— Подожди, Оля. Пожалуйста. Рассказывайте.

— Я тебе без денег рассажу, только дай вещь свою какую-нибудь, я тебе потом верну.

— Вещь? Какую? Носовой платок подойдёт? Вы не беспокойтесь, он чистый…

— Нет, дорогой, платок — не то. Золотую или серебряную надо, а то неправильно скажу!

— Дима!..

Парень помедлил мгновение, размышляя, — и снял с пальца обручальное кольцо. Спутница пыталась остановить, потянулась к его руке — да ухватила воздух. Очень уж быстро и легко соскользнул золотой ободок. Не прижился ещё на пальце.

— Ты умный, учился хорошо, и в школе, и в институте, — без предисловий принялась вещать цыганка. — Книжек много прочитал…

— Да у него же, у ботаника, на лице это написано! Ты очки-то не втирай!

— Ай, яхонтовая, не перебивай, а то неправильно скажу!.. Девушка у тебя была — не эта, другая. Любил ты её крепко…

…Динка. Какое нелепое слово — «была»! Ты есть, ты совсем рядом. Стоит сесть на автобус номер четыре, доехать до вокзала, а потом — два часа на электричке и… Нас же всегда было двое — Димка и Динка, нас так и дразнили, вместо обычного «тили-тили-тесто»!..

— А ну кольцо отдала живо! Я сейчас в милицию… — ожесточенно, ворчливо скрипят кнопки мобильника.

Он очнулся.

Цыганки и след простыл.

На пальце — белёсый след от золотого кольца.

В небе — белесовато-золотое вечернее солнце.

Подходит к концу пятый день семейной жизни.

Михалыч читал Бунина. Второй выходной кряду, с одним перерывом на время трансляции футбольного матча. Пиво и сигареты были предусмотрительно размещены на нижней полке журнального столика — чтоб не бегать. Телефон молчал — жена перед отъездом на дачу успела известить всех подруг и просто приятельниц, что, дескать, уходит от своего и вообще подаёт на развод. Попутно узнала у Людмил Ванны рецепт засолки каких-то совершенно особенных огурчиков (на листочке с записью так и обозначено «Огурчики особенные»), а у Галюси выяснила подробности личной жизни людмилванниной дочери, собравшейся вступить во второй брак (об этом разговоре никаких письменных свидетельств, понятно, оставлено не было). Попутно пожалела всех замужних женщин, вздохнула с притворным облегчением: «Ну, хоть детей нет, хватило ума…» и осведомилась: «А ты Людмилваннины огурчики пробовала? Ну и как?» Ответа на последний вопрос Михалыч так и не узнал. Впрочем, эта проблема и не трепетала, как только что пойманная рыба в садке. В отличие от прочих.

Михалыч знал модное словцо «депрессия», но не вполне понимал, что оно означает. Думалось — что-то сродни похмелью, только, наверное, ещё хуже, потому как ни от пива, ни от рассола не легчает.

Была бы рядом живая душа… Хоть кошка, не говоря уж — друг.

С друзьями Михалыча жена боролась с тем же упорством, что и с тараканами. До полной победы. То есть пока не извела и тех и других. Так что и телефон молчал, и посоветоваться было не с кем. От идеи позвонить Таньке, старшей дочери, Михалыч отказался сразу же — яблочко от яблони, а он, папаша, — при них вроде садовника. Насчёт меньшой, Ольки, поколебался — она, конечно, посочувствует… но в конце концов тоже станет на сторону матери, было ведь уже, и не раз. Шевельнулась странная, как яблочный червь, прописавшийся в гамбургере, мыслишка: а ведь имена-то у дочек прям из «Евгения Онегина»! Михалыч и сам не помнил, как оказался у книжной полки, снял с неё томик Бунина (почему Бунина, а не Алексан Сергеича?.. вопрос без ответа), смахнул пыль, прочихался и…

Михалыч читал. И ему казалось: если бы Бунин жил сегодня, то непременно написал бы о нём, Иване Михалыче Подобине, слесаре-инструментальщике с тридцатилетним непрерывным стажем. Написал бы об этом вот муторном дне и вообще — о позднем разочаровании в семейной жизни. Приукрасил бы, конечно… ну, например, придумал бы ему, Подобину Ивану Михайловичу, молодую любовницу, похожую на Алинку из бухгалтерии. И ясно было бы, что из-за неё, из-за Алинки чернобровой… то есть из-за молодой любовницы, которую придумал великий писатель, от героя, то есть от Ивана Михайловича Подобина, ушла жена. Ну не рассказывать же, в самом деле, что у Михалыча позавчера в троллейбусе сперли получку? Нет, он не был пьян, просто немножко обмыл — даже не с товарищами, не с теми, кого Валентина громко именовала «собутыльниками». Так, одиноко и скучно пропустил пару кружечек пива в баре «Работяга», вольготно расположившемся в арендуемом у завода помещении бывшего клуба. Пара кружек — это ж даже не разминка. Ну, разве что по жаре разморило… А жена озлилась, начала талдычить что-то там насчёт последней капли. Любимое словцо, ага. Помнится, лет двадцать тому назад требовала клятвенных заверений, что Михалыч больше капли в рот не возьмёт. Теперь-то всё больше — про последнюю каплю, переполнившую чашу её терпения. Михалычу живо представилось: капли, полновесные такие, будто бы свинцом налитые, срываются с края чаши и бьют его точ-нехонько в темечко. Одна за другой, одна за другой… пытка!

Михалыч не оправдывался. Не хотел Валюху подзадоривать. Тем более что выходные она собиралась провести на даче. Вот и уехала. Разве что на прощание напомнила:

— Паспорт в своем бардаке откопай, придурошный. В понедельник в загс поедем.

— В понедельник в загсе выходной, — проявил осведомленность Михалыч.

Два месяца назад Ольку замуж выдавали. А на память Михалыч никогда не жаловался. Да, из года в год забывал поздравить Валюху с днем свадьбы… ну так дату же помнил! А если поднапрячься, мог даже день знакомства назвать. Ну да, двадцатое октября. Днем раньше Ваня Подобин устроился на завод, а в этот день впервые пришел в столовку, поварихой в которой была Валечка Севрюгина… Ой, а Валюха на его фамилии останется или свою девичью возьмет? Помнится, она просто мечтала избавиться от отцовской, в школе, видите ли, дразнили. Велика беда! Но Валюха может сделать трагедию из чего угодно. Даже над сериалом нет-нет да всплакнёт. Впечатлительная, да. Но до бунинских героинь ей — как супу из бомж-пакетика до свежего борща… А борщ Валюха варит знатный, этого у неё не отнять…

Если бы Михалыч умел складно подгонять друг к другу слова, он бы мог рассказать о своей семейной жизни витиевато, с выдумкой. А мог бы и попросту, как было на самом деле. И тогда спросил бы читателя: как должен чувствовать себя крепко-накрепко связанный человек? Части тела сначала немеют, потом отмирают и превращаешься ты в бревно, лежащее на диване перед телевизором. А ведь, шутка ли сказать, многих баб бревно в качестве супруга вполне устраивает: вот он, родной-благоверный, не у любовницы, не с корешами где-нибудь квасит, а лежит себе чинно, присмотрен, обихожен. И та, которая обихаживает бревно, неизмеримо выше в глазах приятельниц, нежели одинокая, которая поливает слезами фикусы.