Людмила Анисарова - Знакомство по объявлению
— Сереженька. — Она поймала секунду, когда ее губы, приятно опухшие и поэтому непослушные, были свободны. — Нам ведь пора. Уже поздно. И тебя, и меня дома ждут. Поедем.
В воскресенье днем, проводив Веронику, немного поплакав от жалости к ней, такой худенькой и замученной учебой (но все равно очень красивой), Майя начала ждать понедельника и готовиться к свиданию. Ее муж Володя уехал к своим родителям (они жили на другом конце города). Майя была рада, что, оставшись одна, сможет заняться собой. Кстати, методичку она не доделала и доделывать не собиралась, хотя на кафедре клялась и божилась, что уж в понедельник-то обязательно все принесет. Ну разве она способна сегодня написать хоть строчку?! Нет, конечно. Завтра — тоже нет. На днях доделает. А сейчас… Сначала — блаженствование в ванне, обмазывание всяческими лосьонами и бальзамами, маникюр-педикюр в силу собственных умений и возможностей. Потом — какая-нибудь маска на лицо (надо порыться в книжках и вырезках и найти что-то, что сделает ее молодой и красивой). А потом — решить, что надеть, и все приготовить. Вон сколько у нее дел!
Ночью Майя не спала. Временами ее трясло. Это была страсть, которой она давно не испытывала. Она пыталась вспомнить лицо Сергея, но оно расплывалось — Майя никак не могла поймать и зафиксировать изображение. Зато она очень хорошо помнила его губы, руки, помнила каждое прикосновение, отчего у нее перехватывало дыхание, пылали щеки и на живот снизу наплывала горячая волна желания. Она прижималась к спящему мужу всем телом, не думая его будить, а просто стараясь угомониться, расслабиться, зарядиться от него покоем сна.
Она часто потом вспоминала эту их первую встречу в квартире своей подруги. Ничего подобного никогда у нее не было. Они провели в постели пять часов. И этого было мало. И ей. И ему. Расставаться было невыносимо, но нужно. Снова встретиться хотелось завтра же. Но это было невозможно. У Сергея намечался рейс. Куда-то далеко.
И для Майи потянулись дни ожидания звонков. И встреч.
Кое-как выдюжившая перестройку, но сломавшаяся на капитализме (не по зубам и не по менталитету), страна сотрясалась от кризиса. Люди шалели от цен. А Майка (это Сережа ее так называл — Майка) шалела от любви. Господи, за что, за что ей такое счастье? И как так могло случиться, что по объявлению (подумать только!) нашелся тот, кто был так нужен? Иногда умом она понимала, что, наверное, что-то слегка преувеличивает. Так ведь только слегка! Он же есть, он есть у нее! Майка сходила с ума от мысли, что Сергей мог бы не купить в нужный день газету, мог бы не обратить внимания на ее объявление, а откликнулся бы на другое (об этом думать было особенно невыносимо). Мог бы не приехать на встречу во второй или в третий раз (да-да — в третий, ведь все решила именно третья встреча!). И его бы у нее, у Майки, не было. Когда она проговаривала это в отчаянии Сереже, он, прижимая ее к себе, говорил: «Девочка моя. Глупенькая моя. Хорошая моя». «За это можно все отдать», — неизменно думала Майка и успокаивалась в его сильных руках.
Занятия в институте и подготовка к ним, дом с уборкой и готовкой, Володя с постоянной заботливостью и неизменным вопросом в глазах — все ушло на второй план. И имело смысл только в том случае, если было точно известно, когда Сергей возвращается из рейса, когда он позвонит и когда они наконец увидятся. Если этого не было (а такое случалось — и часто), Майя тихо сходила с ума. Он ее бросил. Он встретил кого-то из тех, кто был у него раньше, — и забыл о ней. Майку сжигала ревность. Она сама выпытывала (мазохистка несчастная!) у Сергея подробности его прежних романов и впадала от этих самых подробностей в депрессии — пусть недолгие, но очень черные.
А Сергей частенько простодушно рассказывал о том, что всех его женщин почему-то звали Наташами. Наташа первая жила где-то в области, далеко от Рязани, и была учительницей русского языка и литературы. «Значит, тоже училась на литфаке, — думала Майя. — Интересно, на сколько лет позже меня это было?» Наташа вторая тоже, кажется, преподавала. Английский или немецкий — Майя не выяснила это до конца. Но выяснила многое другое. Например, то, что и с первой, и со второй Наташей Сергей познакомился в рейсах. Подвез — вот и познакомился. Значит, все, кого он подвозит, — ее потенциальные соперницы. А проехать мимо голосующего на дороге человека (мужчины или женщины — не важно) он не может. Великодушен, добр. И любвеобилен. Вот такое сокровище досталось Майе. Жила себе — забот не знала. Во всяком случае, в последнее время. Как же, скучно стало! Подавай приключений. Вот и дохни теперь у телефона. Позвонит — не позвонит. А сил отказаться от этого — нет. И все тут.
Зависимость Майиного настроения от Сережиных звонков крепла с каждым днем. Ей это не нравилось. Очень не нравилось.
«Ну что это такое? Ну куда это годится? Ну сколько можно?» — стыдила она себя. И внушала себе же: у них ведь, у мужиков, все по-другому. Занят он, когда ему названивать?
Иногда уговоры действовали и Майке удавалось обходить телефон стороной и не посылать Сереже на пейджер (рабочего телефона у него не было) своих робко-настойчивых «позвони». Она могла держаться час. И два. И даже три.
А в этот раз, придя из института, Майя продержалась четыре часа. «Ну вот, рекорд побит — и хватит маяться», — решила она и набрала телефон пейджинговой связи.
Чтобы ожидание не слишком тянуло за душу, Майя решила сделать что-нибудь полезное: постирать, например. Вчера она гладила — и не дождалась. Позавчера делала блинчики с мясом — тоже не дождалась. Значило это (Майя верила) то, что Сережи нет в Рязани. Сообщения ее получал, наверное, Сережин друг, который вместе с ним работает.
Стирала Майя без души. Хотя небольшая ручная стирка обычно бывала ей в радость, и она, полоская-выкручивая белье, всегда пела русские народные песни. Почему-то именно их. А когда посуду мыла — то больше вспоминались всякие бардовские мелодии. Слов песен она полностью почти никогда не знала и просто мурлыкала: та-та-та, та-та-та…
Вода лилась слишком шумно — так и звонка не услышишь, хотя дверь в ванной, естественно, открыта. Майя завернула оба крана и решила отдохнуть. Точнее, послушать получше квартирную тишину, которая вот-вот, конечно же… Но нет, полчаса напряженного вслушивания прошли даром. И несчастная Майя снова отправилась стирать. Воду она пустила совсем тоненькой струйкой, а вот попеть все-таки решила — может, настроение поднимется. Хотя как может подняться настроение от «что стоишь, качаясь, тонкая рябина»? Но ничего другого не придумалось.
С русских народных песен Майя переключилась на поэзию серебряного века и несколько раз подряд повторила вслух ахматовское:
Как соломинкой, пьешь мою душу.Знаю, вкус ее горек и хмелен.Но я пытку мольбой не нарушу.О, покой мой многонеделен.
Про многонедельный покой Майка не понимала, а вот первые три строчки — просто ее.
— Но я пытку мольбой не нарушу, — сказала она в очередной раз и, вздохнув, пошла к телефону. Послав очередное сообщение, Майка продолжила стирку.
Звонок раздался, когда она снова грустно выводила «но нельзя рябине к дубу перебраться…».
Это был он! Поговорили они быстро, так как Сережа звонил из автомата и было плохо слышно. Договорились, что позвонит на следующей неделе, когда вернется из рейса. А эти дни его тоже не было: мотался в Москву, возвращался поздно.
— Позвонил! Позвонил! Позвонил! — пело все внутри.
Но уже через минуту в распахнутые настежь двери Майкиной души осторожно постучалось сомнение, помялось немного и сказало:
— Позвонить-то позвонил. Но ведь не сам. А после твоих многочисленных призывов. Да и разговор, прямо скажем, какой-то не очень получился. Ведь так?
Майке стало уже не так солнечно, как было минуту назад. Как же, как сохранить подольше хоть кусочек той радости, которую она испытала, едва услышав Сережин голос?! Что бы такое придумать?
— Солнышко, я забыла сказать тебе мяу, — продиктовала Майя сообщение на пейджер.
Девушка на том конце провода засмеялась — но как-то хорошо, по-доброму засмеялась — и сообщение приняла.
Майке снова стало просторно, легко и весело. Господи, хорошо-то как! Хорошо! Анекдот такой есть, старый. Про Деву Марию, которая поехала в санаторий. Через день она, ну Мария то есть, прислала Богу телеграмму: «Доехала хорошо. Дева Мария». Через два он получил еще одну: «У меня все нормально. Мария». А через три дня — снова телеграмма: «Господи, хорошо-то как! Маша».
— Хорошо, хорошо, хорошо, — повторяла Майка, кружась по комнате под музыку. Под музыку, которая звучала в ней и, видимо, ей и принадлежала, только самую малость смахивала на митяевскую «С добрым утром, любимая».
Чем же еще продолжить радость?
