Владимир Маяковский - Хорошо !

строках боли

волжской

я не коснусь Я дни беру

из ряда дней, что с тыщей

дней

в родне. Из серой

полосы

деньки, их гнали

годы

водникине очень

сытенькие, не очень

голодненькие. Если

я

чего написал, если

чего

сказалтому виной

глаза-небеса, любимой

моей

глаза. Круглые

да карие, горячие

до гари. Телефон

взбесился шалый, в ухо

грохнул обухом: карие

глазища

сжала голода

опухоль. Врач наболталчтоб глаза

глазели, нужна

теплота, нужна

зелень. Не домой,

не на суп, а к любимой

в гости две

морковинки

несу за зеленый хвостик. Я много дарил

конфект да букетов, но больше

всех

дорогих даров я помню

морковь драгоценную эту и пол

полена

березовых дров. Мокрые,

тощие под мышкой

дровинки, чуть

потолще средней бровинки. Вспухли щеки. Глазки

щелки. Зелень

и ласки выходили глазки. Больше

блюдца, смотрят

революцию. Мне

легше, чем всем,я Маяковский. Сижу

и ем кусок

конский. Скрип

дверь,

плача. Сестра

младшая. -Здравствуй, Володя! -Здравствуй, Оля! -завтра новогодиенет ли

соли?Делю,

в ладонях вешаю щепотку

отсыревшую. Одолевая

снег

и страх, скользит сестра,

идет сестра, бредет

трехверстной Преснею солить

картошку пресную. Рядом

мороз шел

и рос. Затевал

щекоткуотдай

щепотку. Пришла,

а соль

не валитсяпримерзла

к пальцам. За стенкой

шарк: "Иди,

жена, продай

пиджак, купи

пшена". Окно,

с него идут

снега, мягка

снегов, тиха

нога. Бела,

гола столиц

скала. Прилип

к скале лесов

скелет. И вот

из-за леса

небу в шаль вползает

солнца

вша. Декабрьский

рассвет,

изможденный

и поздний, встает

над Москвой

горячкой тифозной. Ушли

тучи к странам

тучным. За тучей

берегом лежит

Америка. Лежала,

лакала кофе,

какао. В лицо вам,

толще

свиных причуд, круглей

ресторанных блюд, из нищей

нашей

земли

кричу: Я землю

эту

люблю. Можно

забыть,

где и когда пузы растил

и зобы, но землю,

с которой

вдвоем голодал,нельзя

никогда

забыть!

15

Под ухом

самым

лестница ступенек на двести,несут

минуты-вестницы по лестнице

вести. Дни пришли

и топали: -Дожили,

вот вам,нету

топлив брюхам

заводным. Дымом

небесный

лак помутив, до самой трубы,

до носа локомотив стоит

в заносах. Положив

на валенки

цветные заплаты, из ворот,

из железного зёва, снова

шли,

ухватясь за лопаты, все,

кто мобилизован. Вышли

за лес, вместе

взялись. Я ли,

вы ли, откопали,

вырыли. И снова

поезд

катит за снежную

скатерть. Слабеет

тело без ед

и питья, носилки сделали, руки сплетя. Теперь

запевай,

и домой можнода на руки

положено пять

обмороженных. Сегодня

на лестнице,

грязной и тусклой, копались

обывательские

слухи-свиньи. Деникин

подходит

к самой,

к тульской, к пороховой

сердцевине. Обулись обыватели,

по пыли печатают шепотоголосые

кухарочьи хоры. -Будет...

крупичатая!..

пуды непочатые... ручьи-чаи,

сухари,

сахары. Бли-и-и-зко беленькие, береги керенки!Но город

проснулся,

в плакаты кадрованный,это

партия звала:

"Пролетарий, на коня!" И красные

скачут

на юг

эскадроныМамонтова

нагонять. Сегодня

день

вбежал второпях, криком

тишь

порвав, простреленным

легким

часто хрипя, упал

и кончился,

кровав. Кровь

по ступенькам

стекала на пол, стыла

с пылью пополам и снова

на пол

каплями

капала из-под пули

Каплан. Четверолапые

зашагали, визг

шел

шакалий. Салоп

говорит

чуйке, чуйка

салопу: -Заёрзали

длинноносые щуки! Скоро

всех

слопают!А потом

топырили

глаза-тарелины в длинную

фамилий

и званий тропу. Ветер

сдирает

списки расстрелянных, рвет,

закручивает

и пускает в трубу. Лапа

класса

лежит на хищникеЛубянская

лапа

Че-ка. -Замрите, враги!

Отойдите, лишненькие! Обыватели!

Смирно!

У очага!Миллионный

класс

вставал за Ильича против

белого

чудовища клыкастого, и вливалось

в Ленина,

леча, этой воли

лучшее лекарство. Хоронились

обыватели

за кухни,

за пеленки. -Нас не трогайте

мы

цыпленки. Мы только мошки, мы ждем кормежки. Закройте,

время,

вашу пасть! Мы обывателинас обувайте вы, и мы

уже

за вашу власть.А утром

небо

веча звонница! Вчерашний

день

виня во лжи, расколоколивали

птицы и солнце: жив,

жив,

жив,

жив! И снова дни

чередой заводной сбегались

и просили. - Идем

за нами

"еще одно усилье". От боя к труду

от труда до атак,в голоде,

в холоде

и наготе держали

взятое,

да так, что кровь

выступала из-под ногтей. Я видел

места,

где инжир с айвой росли

без труда

у рта моего,к таким

относишься иначе. Но землю,

которую

завоевал и полуживую

вынянчил, где с пулей встань,

с винтовкой ложись, где каплей

льешься с массами,с такою

землею

пойдешь

на жизнь, на труд,

на праздник

и на смерть!

16

Мне

рассказывал

тихий еврей, Павел Ильич Лавут: "Только что

вышел я

из дверей, вижу

они плывут..." Бегут

по Севастополю к дымящим пароходам. За день

подметок стопали, как за год похода. На рейде

транспорты

и транспорточки, драки,

крики,

ругня,

мотня, бегут

добровольцы,

задрав порточки, чистая публика

и солдатня. У кого

канарейка,

у кого

роялина, кто со шкафом,

кто

с утюгом. Кадеты

на что уж

люди лояльные толкались локтями,

крыли матюгом. Забыли приличие,

бросили моду, кто

без юбки,

а кто

без носков. Бьет

мужчина

даму

в морду, солдат

полковника

сбивает с мостков. Наши наседали,

крыли по трапам., кашей

грузился

военный ешелон. Хлопнув

дверью,

сухой, как рапорт, из штаба

опустевшего

вышел он.

Глядя

на ноги, шагом

резким шел

Врангель в черной черкеске. Город бросили. На молу

голо. Лодка

шестивесельная стоит

у мола. И над белым тленом, как от пули падающий, на оба

колена упал главнокомандующий. Трижды

землю

поцеловавши, трижды

город

перекрестил. Под пули

в лодку прыгнул...

- Ваше превосходительство,

грести?

- Грести!Убрали весло. Мотор

заторкал. Пошла

весело к "Алмазу"

моторка. Пулей

пролетела

штандартная яхта. А в транспортах-галошинах

далеко,

сзади, тащились

оторванные

от станка и пахот, узлов

полтораста

накручивая за день. От родины

в лапы турецкой полиции, к туркам в дыру,

в Дарданеллы узкие, плыли

завтрашние галлиполийцы, плыли

вчерашние русские. Впе

реди

година на године. Каждого

трясись,

который в каске. Будешь

доить

коров в Аргентине, будешь

мереть

по ямам африканским. Чужие

волны

качали транспорты, флаги

с полумесяцем

бросались в очи, и с транспортов

за яхтой

гналось

"Аспиды, сперли казну

и удрали, сволочи". Уже

экипажам

оберегаться пули

шальной

надо. Два

миноносца-американца стояли

на рейде

рядом. Адмирал

трубой обвел стреляющих

гор

край: - Ол райт. И ушли

в хвосте отступающих свор, орудия на город,

курс на Босфор. В духовках солнца

горы

жаркое. Воздух

цветы рассиропили. Наши

с песней

идут от Джанкоя, сыпятся

с Симферополя. Перебивая

пуль разговор. знаменами

бой

овевая, с красными

вместе

спускается с гор песня

боевая. Не гнулась,

когда

пулеметом крошило, вставала,

бессташная,

в дожде-свинце: "И с нами

Ворошилов, первый красный офицер". Слушают

пушки,

морские ведьмы, у ле

петывая

во винты со все, как сыпется

с гор

-"готовы умереть мы за Эс Эс Эс Эр!" Начштаба

морщит лоб. Пальцы

корявой руки буквы

непослушные гнут: "Врангель

оп

раки

нут в море.

Пленных нет". Покамест

точка и телеграмме

и войне. Вспомнили

недопахано,

недожато у кого, у кого

доменные

топки да зори. И пошли,

отирая пот рукавом, расставив

на вышках

дозоры.

17

Хвалить

не заставят

не долг,

ни стих всего,

что делаем мы. Я пол-отечества мог бы