Елена Сунцова - Голоса на воде

Воздух имеет происхождение своё от зноя и холода.

Небо такое же, как тогда.Облако. Тёмный знойопустошая, горит слюда,вставшая надо мной.

Рыбы, покрошенный мелко лёд,лава асфальта, плит.Воздух родившийся солнце пьёт,вывески шевелит.

Вытянулась мгла,вылилась на землю,окунула в мёд,подошла ко мне.

Тени на бочок,сон гречишный, мятный,где моя ладонь,воздух, вдох.

И старая река, и жарк лежащей яблоне привыклии помнят, как дрожал навыкатбеспомощный горящий шар

большого яблока на ней,и как подрагивала, билась,не видя неба и людей,не зная, что такое — милость.

Над голубым, как в иле водоросли, днёмсудьба качается на вытянутом стебле,увидишь сон такой, как видела река,и воздух переменишь на прибрежный, —

войди, трава, стучи, ещё найди,покуда мне не встать, не стать тобою,мне горная дорога не бела,не ровен шаг под нею, сок не выпит.

Там, где Америка, босиком,трогаешь языком,розы истаявшим лепестком,помнила, шёл пешком.

На, береги и прощай, спастиможно того в пути,кто не забыл, что лежит в горстимокрый песок, штиль.

Здесь облачно, плывёт асфальта тень,меж плитами стареет тёплый каменьголыш — как в сухарях, окатан щебнем,и гром, как сердце, вздрагивает в горле.Застынем, завернёмся и пойдём.

Пугливо голуби неслись,и слабая листва металась,застигнутая, наспех внизссыпалась — и двоилось, рвалось

овеществлённое водысознание, поток зелёный,коснувшееся высотытоски, как свет, одушевлённой.

Не вознаграждена, обручена,растеряна тщетою повториться,покою и размаху вручена,как белая над облаками птица, —

так сквозь меня просвечиваешь ты,и планеры из клетчатой бумагиуложены за пазухой, впритык,у сердца, в левом внутреннем кармане.

Вечер, дерево, восток,ветер, озеро, восторг.

Обними и посмотри:цеппелин поёт внутри.

Тишина, и вдалекеголубь на его руке.

Увидит темноту и дрёмуи невысокое метро —шатёр, раскинутый под нами,и в белой лилии пыльцу,как в терракоту сна, уткнётся.Божок покинутый, пойди,летай — так, видимо, влетаетпугливый бражника детёнышв моё раскрытое окно.

Океан обнимет юглавой кружащихся рек —ледяней гренландских рунберег, слеп.

Одолень-волна цветётото дна и пьёт траву,то подталкивая плот,то к нему.

…и договорилветер, снова ветер,падающий светзарево открыл.

Изнутри воды,белое, качалось,посмотрю — причал,водоросли, дым.

Белая вода,сколько хватит дня,небо и металл,вспоминай меня.

Шелохнётся взгляд,голубь и огонь,помаши рукой,тронь.

Парит подснежнико-подсолнух,плывёт подсолнухо-подснежник,освобождён и нарисован,летает, бежев.

Вода, как северная Волга,что горевала и горюет,что небо всходит — и надолготечёт к июню.

Небо темнеет — рухнет скоров воду, догонит воду, —увидели, как самолётпролетает над теплоходом.

Мы дети, живём на даче,мы, за руки взявшись,забыли вернуться в город,и первым был тот, кто старше.

Где бег

Стихи, написанные в России

Любимая, любовница, любовь,бесполая, беспамятная, тыоставила мне кров — но выше кров —ного родства оставленная ты.

Похожая на огненный фонтан,на медленный и медленный разбег,живи теперь не та — или не там,где бег.

Чужая жизнь врывается в окноклочком беседы, отголоском спора,взрывая позабытое давнореальностью чужого разговора.

И тут же, словно вымолена, мнеявляется блаженная разгадка,как ласточка, мелькнувшая в окне,как ясность за секунду до припадка.

На первой глади полотна,распахнутого утром в мае,окно, развёрнутое в сад,от ветра вздрагивает тенью.

И скатерть тихая лежит,как одеяло уголкамиподвёрнутая, отражаетсирень и белую сирень.

Ненужный, плачь не плачь,до времени воспетый,дрожащий, как стекло,держащийся за ним,

не помнящий удач,показывавший, где ты,живой, любви назло,будь ныне ей храним.

Молчание и тьма,но что ему молчанье,когда — меридиан,когда — земной магнит?

Сквозь белые домапроходит, горяча исильна, как океан,покуда компас спит.

Молчи, моя просодия, молчи.Мне страшно? Да и Бог себе судья.Гори, рождая тени и круги,летуч, как неба свет, огонь безмолвный.

Играй, моё желание, играй.Опустоши ларцы, не трогай нити.Пока живу и кутаюсь в слова,любое горе — труд и клад подземный.

Ищи, моё сравнение, ищи.Рождающийся вал тебе поможет.Хлестнёт — и успокоится язык,всеядный, насекомый, но спасённый.

И речи трезвой и бездонной,о наслаждение, и волныне останавливаются,как ночи северной сиянье.Моя весна и жизнь моя —бег вынул бьющееся сердце,клинок из ножен, взвился плач —рассыпались и возродилисьдругими — призраками — в нас.

Жизнь снова выдохнула: нет,и замолчала, торжествуя,не останавливаясь, вследна обожжённый локоть дуя.

Смотри: с седьмого этажавидна тюрьма, и город едет,пошатывается, держасьза спины временных соседей.

От целого смятения и лжисовсем окаменело, пламенело,едва касаясь времени, смотрелои, отзываясь, прорастало в жизнь,

выклянчивало: Боже, ну спаси,ну помоги мне вырваться, раскрыться,впитать дождинки-искры, расцвести,сквозь твёрдый камень дотянуться, сбыться —

тебя мне мало, ты ещё больна,поспи ещё, ты снова заболеешь,не хватит сил, умрёшь во сне, одна,увидеть, что живой я, не сумеешь.

И вот, послушна голосу, молчуи к свету не протягиваю руки,не вижу, не вдыхаю, не лечу,как ты, неповторима до разлуки.

Как платок, упавший на пол,как блуждающий огонь,неизбывным, новым знакомбуду связана с тобой.

Вспыхнуть, вспомнить — не ответит.Не дождаться, помянуть.Не печалься, вторит ветер.Ничего, что не задуть.

За ним рассыпается и — свет прокрадывается — гаснетбелый закат — наваждения — зеленеютв водном тумане огромные клёны, липы.Парк на краю залива, конец апреля,статуи дремлют в дощатых опочивальнях,в зимней холстине туи и кипарисы,стылая, злая весна. Он выходит к морю —пристань — сейчас это только названье, море:в твёрдых морщинах, утратившая способностьпомнить и отражать ледяная толща.Словно очнувшись, оглядывается: лето.

Теперь — навеки, Боже мой, теперь — навеки.Запомню: вкрадывался голос, ночь стоялаи осыпалась, как сухими мотыльками,в труху и клочья, целовали, находили,вдвоём нащупывали первое биенье.

Роман с Москвою, Боже мой, роман с Москвою,в домах понравившихся падают и тлеют,кружась, страшнее и роднее Петербурга, —я вобрала твои безудержность и голоди распылила их по улицам покатым.

Белее снега, Боже мой, белее снегатечёт бумага, переваливаясь навзничь,меня пугая и меня одолевая —вот я беру тетради с кажущимся детством,и до сегодняшнего дня всё правда, правда.

Какая может быть надежда —на то, что так земля мала?Мир продолжается, невежда,за краем твоего стола.

Пусть голуби летят, и рукибельё развешивают надтобой, окутывают звукипускай, молчанию впопад.

Боль хлынет, как водав расплавленное олово:немедленно прочти,как водится, смолчи.

Не ветер, но полётсрывает с веток вишницветущей лепесткии гонит вдоль реки.

В Москве до боли головнойтак невозможно дотянуться,так воспоём три пачки соли —едва початые, стоятна полке шкафа углового,и с переулка Угловогов окно влетает птичий гвалт.Рассвет тихонько голубеет,весь шум Москвы ушёл в метро. Я,не ев два дня, скребу по полкамчужого шкафа углового,а переулка Угловогомне фонари в лицо горят.— Что, — мне хохочут фонари, —кто ночью Вала Земляноговыдерживал нестрогий взгляд?Кто, торопясь на Вал Грузинский,Бутырский Вал перебегал?— Ну, тише, тише, фонари,я голодна, а вы горите,в шкафу нашла я макароны,и постаралась их сварить,и вскипятила чай монгольский,канал включила «Евроньюс»,сижу на круглом табуретеи в листья первые смотрю,сиреневые в вашем свете.И никакого Интернета,ни ноутбука, ни «Билайна»,и лишь в блокноте жизнь моя —так это ж юность! Здравствуй, здравствуй,твои чужие макароны,чужая соль, родные листья,выходишь в город — как экзаменсамоуверенно сдаёшь:родной асфальт, намокший за ночь,родную ночь в чужой квартире,в родной чужой чужой Москве —вот этот вспомнившийся пыл,вот это за руку с тобою,вот эти нежность и нелепость,вот этот дом, где нас не ждут,где нас не ожидает лето.

Утопленница-жизнь,ты шорохом бумажным,шуршаньем мокрых шини поцелуем влажным

зовёшь меня с собой,и шума городскогоразмеренный прибойменя накроет снова,

прости меня, я враг,я хуже — перебежчик,я скрадывала шаг,я знала, где полегче,

отшельника в лесусгоревшем не бывает,прими меня — несутебе, ещё живая.

Были с тобой под одним небом,были с тобой одни,плыли, дотягиваясь до берегатёплым хребтом, дни.

В озере тонущего дереватень, отраженье, падь,только и делали, что снегомтрогали ту гладь.

Ветер бежевый поёт,адресок в ладони тает,никуда не улетаетврытый в землю самолёт.

Со двора и по дворукатят на велосипедеснова выросшие дети,разъезжаясь поутру.

И рассветный первый дождьзвери нюхают в загонах,что напротив, за забором,и под струями идёшь.

Какое дерево цветёт,какое небо каменеет,как пену дерева обнять,как обойти судьбу садовойненужной розы, как избыть,как нежности огня ответить,его несчастье как забрать,как вынуть — плачь и снова бойся,меня лови — и снова бойся,ко мне подкрадывалось пенье,тебя оно схватило всё.

Всё, что угодно, только не тебя —и молодость со спящими дарами,и подлинность, не движимую нами,и что угодно — улетай, губя.

Уверенную вверенную помощьблаговоли — вели — а воплотиразгаданную полночь — и лети,опомнясь, вспоминая, не опомнясь.

Тихонечко, как рай,как медленное утро,как время — выбирай,как выбрать можешь будто,

как будто ты одинвстречаешь и торопишь,невидим, невредим,в слезах прощанье прочишь,

и, заговоренамолчанием, спасеньем,я стану невернатому, произнесеньем

чего — так в темноте,наталкиваясь, ищут —привязана, как те,к тому, кого не слышат.

И недовопрошанье, и вода,и солнечное недовоплощеньеобрушатся — стоишь и вспоминаешьсвои же строки, стронувшие лёд.Царит закат, и вот не вспоминаешь,а видишь: за окном проводят лошадь,она устала, поводырь устал,я не увижу, но они воскреснути утром снова под окном пройдут.В лавине повторения таится,вся на холмах, вдвойне родная Кушва,вся белая от сна или от снега,налево — храм, гляди налево, храмнеразличим за хлопьями метели,в отличие от озера — направо,и дышит, распахнувшееся морем.Спасённая, представившая их,оставившая их, живу их встречей,живу — надежда, ожиданье их,их вопрошанье, разум, тьма и голод,их воплощенье, радость и борьба.

Не вернёшься, не вернёшь,не возьмёшь себе на памятьснег, с утра начавший таять,на лету скрываясь в дождь.

Капли на воротнике,на стекле автомобиля,на бумаге, на руке,на ковре, седом от пыли.

Мой бедненький, оставь меня любимым,под этим небом розово-зелёным,над этим камнем, этим чёрным дымомрассыпь меня снежком заговорённым.

Прощай, листва, Москва, моё прощаньевстречай, влекома, что моё хотенье,шептанье, рифмованье, узнаванье,тебе не сгинуть, это наважденье.

Люби, как я, невидимая, буду,гляди вослед, пока ты просто помнишь,что я жалела встреченных повсюдулюдей, немного на тебя похожих.

Я подходила к этому окну,отодвигала штору и махаларукой подруге, подошедшей тожек окну напротив — моему окну.

Какая радость, что ушла зима,которую я снова не заметил,чей это голос? В первое числовтекала ночь из Земляного Вала.Дохни как на стекло — и он исчезнет.Замри, как Рождество, — и он споёт.

Сгораньем полнится огонь.Я думала, огню не больно.Ты будешь радоваться: сдался,упал, как падают во сне.

Подкрадывается весна,и перехватывает горло,и с веток стряхивает снег,как слёзы стряхивает горе,

поскольку юность и любовьзастыли, как приговорённый,я боль и ненависть забыла,а вспомнила тоску и стыд.

Волной родства тяжёлый водоём,срываясь, в спину бьёт покато, обнаружив —отболит, не отболит —меж рёбер вынутую чашу. Подхватила,да пересозданы тобой, начнёмся здесь,не убежать, и одновременно стоящими на местеиз окна теперь увидеться. Пуст яблоневый сад,пусть, как потерянное сердце, кровоточати алеют высоко — не доберёшься — сада щёки.Заблудившийся огонь, тебе приют.

Невеликая пропажа,рассуждая откровенно,то, что не было неважно,посмотри, послушай, Лена.

В воду канула иголка,в воздухе узор из линий,полотно сырого шёлка,окунувшееся в ливень.

Я последнюю рубахуиз него себе сошью,не оглядываясь, ахну,помню, но не узнаю.

Пусто-пусто в чашечке.Кот клубком на тряпочке.Мы зимуем тихо,не тревожим лихо.

Навестили крестницу,постоим на лестнице.Тянемся, дотянемся,прянем, растеряемся.

Я пойду, счастливая,поступь торопливая.Лёд дорожки — бух, бух,снег на ветке — пух, пух.

Ты в трамвае красном,и тебе всё ясно —буйная головушка,дальняя сторонушка.

Уже бледнеют облака,и пекарь встать спешит,хлебов румяные бокав угольях сторожить.

Дым из одной трубы, другой,и время уходить,следы зашаркивать ногой,ладонь в снегу студить.

Ты остаёшься, весела,а ты, весёлый муж,за эту ночь спалил дотлатвердейшую из душ.

И путь теперь тебе один:за мёдом, за вином,и хмель полощется в груди,колодце ледяном.

В сиянье Рождества войдёшь,смотря в Её лицо,свечу за здравие зажжёшь —и выронишь кольцо.

В городе Кушва зима, твёрдых пластиковых мышат —одинаковых, рыженьких, с грушей в лапках —нумерует белёсая девочка-продавщица,пишет графитным чертёжным карандашомснизу, на основании: «18»,«18», и «18», и «18».Пронумеровав штук сто,принимается ставить их на стеклянную этажерку:одного за другим, удерживая за ушки,ряд за рядом, следя, чтоб смотрели в одну сторону.И вот куб стеклянный похож становится на пенёк,увитый песочно-рыженькими опятами,тем не менее, это мышата, а не опята;городок, занесённый снегом по подоконник —проросшее льдом окно оплыло в сугроб, —а не март, где сосновые щепки медовые вдоль дороги,равноденствие — воздух, ликующий над головаминашими.Как продавщица мышат, старательно и упрямокаждому дню проставляю одну лишь цену:равноденствие, равноденствие, равноденствие,равноденствие.

Совсем неотличима от крыла,внизу запруда встала,толща снегаеё — столбом — укутала до дна:дном, глядя с неба, кажется поверхностьеё. Снег, самолёт пока летятв непротивоположных направленьях,вода, смыкаясь с воздухом, твердеети обрастает инеем-пером:вдохнула вместо воздуха лишь пух.

Мамина эсэмэска: «На улице сильный ветер».Сильный ветер раскачивал между двумя домами,как в гамаке, бумагу или пакетик,от четвёртого этажа до девятого этажа,приземистая старушка стояла у выцветшего куста,вино полыхало, как щёки, в сужающемся бокале.Не ненавидь — ему это не поможет,левым плечом пожми, отгоняя беса,вспомни, как охраняют, как окружают горытропу, на которой выходит за корнем кореньиз твёрдой сухой земли, и тропа выводит.Озеро распахнулось, бьются в лицо стрекозы,божьи коровки ягодками брусникипадают с неба, которое тоже спасают горы.Видно с балкона четвёртого этажа,как наклоняются вправо деревья рощи,в доме напротив — стемнело — обнявшись,докуривает пара,я возвращаюсь — действительно сильный ветер —в комнату, полную света, дыханья книг,быстро сажусь, пишу: «Да, спасибо, мама».

Когда-нибудь договорим —наговоримся до прощенья,до угасающего, — Римчетвёртый — всё же возвращенья.

Мне больно, но не виновата,не знаю, что ещё сказать,кого ещё подушкой мятой,забывшись, поутру прижать

к охладевающему — ровностучит постылое «прости» —сердечку, яблочку, подробно,сквозь пальцы, вслух произнести.

Видишь слово, оканчивающееся на «е»?Сердце, кашне, налегке,канапе, буриме, брекеке —птицы в руке, в реке.

(Утром открыла форточку —отчётливым голосом Беллы АхатовныАхмадулиной: «Славься, славься!»Оцепенела, вылезла посмотреть —никого, только люди шумят да отцветшиеветви глаза отводят.)

Молчание? Любование? Упоение?Питие? Пение? Зрение? Удивление?Неостановимые чтение и течение?Некрупные, пёрые, серенькие, пегие.

возьмёт дыхание спасётмоё дыхание спасётне утоли не уходине утоли не уходи

я выйду утром на балконв начале тающей зимыбелею я — тепло-теплозимы

и снизу круглым малышомбарахтается на снегусмотрю дышудышу

Над беззащитными кошачьими ушамине бояться одичать:пирацетам, циннаризин, новопасссит,вдруг вспоминалось, и пожаловалась:— Книга: кость обложки,мякоть сердца в ней, как в рёбрах,кровь под кожей —но отдельно от меня.

Быстро-быстро течёт водав Ангаре, я смотрела на зеленоватую Ангару,но мне снится вода очень яркая — купорос —море, море и волны. Во сне я знаю, что вижу сон,сон во сне: синий ладан, прохладный свет в глубине,это твой сон, его для чего-то показывают мне.

Только что её заставляет так быстро течь,так бежать, торопиться спрятаться, иль она —безусловно, душа — не знает, что всем видна,что изменчивость тела лишь подтверждение быстроте,быстроте молчаливого страха, податливости его,да, прозрачна душа, но видима тень её.

Своенравница: в ней отражению не успетьпоглядеться в себя, если только она не лёд,и когда она лёд, те, кто в небе, слетаются посмотреть,и тогда она с ними — в охапку, мёртвая — говорит.Лёд сгорает в огне разговора и собеседник.Я бегу, я бегу, я бегу, я бегу, молчу.

Как ты меня одолевал —сижу с закрытыми глазами,завязав.

Дрожат и тают на воде упругой листья.

Два яблока со сморщенною кожей:зелёное и красное, без гнили,лежат не рядом, словно старики.

Во всех моих сгораниях, во мнеживёт и дышит, воздухом летаетжелание, вкушённое вовне,оно не утихает, но оттает.

Попробуем безбольно воплотитьугаснувшее было мановенье,и отвернуться, снова возвратитьдругое тленье,

которым продолжаюсь и живуи вижу превращение воочью —лови меня, скажу, приобнимуи истлеваю, обращённа в клочья.

А. И.