Николай Глазков - Избранное
Баллада
Он вошел в распахнутой шубе,Какой-то сверток держал.Зуб его не стоял на зубе,Незнакомец дрожал.
Потом заговорил отрывисто, быстро,Рукою по лбу провел, —Из глаз его посыпались искрыИ попадали на ковер.
Ковер загорелся, и струйки огняПотекли по обоям вверх;Огонь оконные рамы обнялИ высунулся за дверь.
Незнакомец думал: гореть нам, жить ли?Решил вопрос в пользу «жить».Вынул из свертка огнетушительИ начал пожар тушить.
Когда погасли последние вспышкиЗатухающих искр,Незнакомец сказал, что слишкомПустился на риск.
Потом добавил: — Теперь мне жарко,Даже почти хорошо… —Головой поклонился, ногой отшаркалИ незаметно ушел.
1939«В созвездья линзами двоякими…»
В созвездья линзами двоякимиТруба смотрела Галилея.В страну, открытую варягами,Плыла Колумба кораблея.
В страну открытую, забытую —Таков удел любых Америк,А старый мир стал картой битою,Наивной картой Птоломея.
1939«Эх, раскинулось да Запорожье…»
Эх, раскинулось да ЗапорожьеУ Днепра.Люди уходили за Поволжье.Или я не прав?
Наши предки шашками рубали,Налетая на невольничий базар:Плохо быть рабамиВсяких там хазар.
И скакали кони по долинам,По полям.Только плохо подчиняться мандаринамИ сражаться даром за бояр.
Это в непробудном этом детствеЯ припоминаю, как во сне.Мир сиял, огромен и естествен,В жалкой исторической возне.
1939«А школа мало мне дала…»
А школа мало мне дала:Там обучали только фразам,А надо изучать делаЗатем, чтоб развивался разум.
Я был изгой и ротозей,О чем не сожалел нимало,Хоть, кроме нескольких друзей,Среда меня не понимала.
Я был всамделишный изгой,Не умещающийся в эру,А в классе целый день доскойСкрипят старательно по мелу.
Мне было многое дано,Читать я мог бы Вальтер Скотта,Но пропрошли давным-давноМои потерянные годы.
Тогда я был еще дурак,Но я не знал, учившись в школе,Что, не куря еще табак,Нельзя писать стихов о море…
Прошли года навстречу бедам,Я осознал, что не старьемПрекрасен мир, что быть поэтомГораздо лучше, чем царем.
1940«Поэта день — как дéнь царя…»
Поэта день — как день царя,Всю жизнь готов трудиться я.Но каждый раз — тенденцияИ всякий раз — традиция.Ловлю минуту каждуюИ волю проявляю.В стихах, однако, царствуюЯ, а не управляю.
1940«Надо плакать иль смеяться…»
Надо плакать иль смеяться —На оркестрах полотнаБудут образы сменяться,Как в трамвае у окна.
Это было лет за тристаДо тебя, Луи Люмьер,И великие артистыВсе могли (кто как умел).
Но судьба не помогалаВсефортунною рукой,И на бедного МакараШишки падали (на кой?).
А теперь, билет потрогавПо цене рубля за три,Приходи в кинематографИ смотри.
1940«Проходя по знойному Арбату…»
Проходя по знойному Арбату,Я мечтал всегда по мелочам.И людей бегущую армадуЯ, не изучая, замечал.
Я не знал, куда они спешили,—Всяк по-всякому спешил пожить,—Но проверено, как дважды два четыре:Мне некуда больше спешить.
Все суета сует и всяческая суета.Я всех люблю. Желаю всем успеха.Но не влияет на меня среда.Я все могу, но только мне не к спеху.
1940Из цикла «Схема смеха»
Жила на свете женщина,Ей было двадцать лет.Была она уже жена,А может быть, и нет.
Приехала на «форде»,Явилась в кабинет,А муж ее на фронте,А может быть, и нет.
Разделась и оделась,Глядит туды-сюды.Вдруг очень захотелосьЕй прыгнуть с высоты.
Устроен испоконуВеков так белый свет,Что прыгнула с балкону,А может быть, и нет.
Так написал банальныеСтихи один поэт,Должно быть, гениальные,А может быть, и нет.
1940«По пароходу дождь идет…»
По пароходу дождь идет,На пароходе здорово!Мне кажется, что пароходДождем относит в сторону.
Позатопила рвы водаИ скачет пеной белою.А вывод тот, что выводаЯ из воды не делаю.
1940«Загружая гулкие года…»
Загружая гулкие года,Громоздятся факты биографии,Я иду и думаю тогдаО своей подпольной типографии.
Обвиняют. Не хотят учесть,Что ничем подпольным не владею.Говорят они, что слухи есть,А поэтому вредна идея.
Так, к примеру, пусты небеса,А идея бога в них зачата.И Глазков чего-то написал,Но на ясном небе напечатал.
Это все совсем не пустяки:Облака из типографской сажи.— Эх, Глазков, забросил бы стихиДа шаблонной жизнью ихней зажил.
— Я бы рад, да только не могу,И к тому ж стихи — моя работа,А вдобавок на своем векуНе привык бояться идиотов.
Если б типографию имел яПошиба тайного, побрал чтоб черт его,На бумаге лучезарней мелаНапечатал очень бы отчетливо:
«Легионы женщин и мужчин,Жители квартир и общежитий,У меня ротационных нет машин,А не верите, так обыщите!»
1940«Все мы, проработавшие Пушкина…»
Все мы, проработавшие Пушкина,Знающие признаки делимости на три,Разбиваем лучшую игрушку,Чтоб посмотреть, что у нее внутри.
Только я нисколько не такой,На других нисколько не похожий,Безусловно самый я плохой,Потому что самый я хороший.
Я не тот, кто дактиль и анапестЗа рубли готовит Октябрю.Я увижу на знаменах надписьИ услышу надпись: ЛЮ-Я-БЛЮ.
ЛЮ-Я-БЛЮ. Моя любовь разбита.Это слово тоже разрублю,Потому что дьявольски избитоСловосочетанье: «Я ЛЮБЛЮ».
Так затасканы Амура стрелыДа публичнодомная кровать.Это слово очень устарело,Но Любовям не устаревать.
Пусть любовь сюсюканьем альбомится,Так любить умеют и кроты.Скажи мне, кто твоя любовница,И я скажу тебе, кто ты.
1940«Не сразу смазал карту будня…»
Не сразу смазал карту будня,Постигнув краски на плакате;Вся жизнь моя была беспутней,Чем путешествие по карте.
Но я сумел коробку спичекНазвать консервами огня,А вы слова своих привычекНе променяли на меня.
«Умирая под ураганным огнем…»
УмираяПод ураганным огнем,Стучится в ворота раяЭнский батальон.
— Мы умерли честно и просто.Нам в рай возноситься пора.—Но их не пускает апостол,Они умоляют Петра:— Попы говорили всегда нам,Что если умрем на войне,То в царствии, господом данном,Мы будем счастливей вдвойне.
А Петр отвечает: — Вот сводка.Там сказано вот как.Убит лишь один,Кто убит — проходи.
— Мы все здесь убиты, и двериТы райские нам распахни.—А Петр отвечает: — Не верю!Я выше солдатской брехни.Наверно, напились в тавернеИ лезете к небесам,А сводка — она достоверней,Ее генерал подписал.
1940Себе
