Евгений Долматовский - Добровольцы
Глава шестая
БУРЕВЕСТНИК
Великого времени гулкое эхоЗвучало в туннелях той юной порою.К товарищу Горькому просят приехатьУдарниц московского Метростроя.
В парткоме волненье: девчата увидятЕго самого и Роллана на даче.Ребята, конечно, немного в обиде,Но Леле и Маше желают удачи.
Цветочного ветра прохладная ласка,И щеки пылают в счастливой тревоге.Расхлябанный «газик» — смешная коляска —Несется по старой Смоленской дороге.Летят, как в кино, перелески, пригорки,И Леля бодрится: «Держись, не теряйся!»
И вдруг, словно книга ожившая, ГорькийСтоит на высокой открытой террасе.Он в сером костюме, немного сутулый,Рукою приветливо машет девчатам.
Усы они видят, и острые скулы,И чистые искорки глаз грустноватых.Над пепельным ежиком вьются несмелоТабачного дыма прозрачные нити:«Приехали! Я оторвал вас от дела?Но вы уж меня, старика, извините!»
Тут Леля, как выстрелом, бахнула сразуЕще из Москвы припасенную фразу:«Мы прибыли к вам с комсомольским приветом,Вы наш Буревестник!» Но Горький при этомТакую гримасу состроил, что ЛелеПришлось перестраиваться поневоле.
А Горький сказал: «Вы живете по планам,И план нашей встречи я так намечаю:Я вас познакомлю с Роменом Ролланом,Потом посудачим немного за чаем,
Потом погуляем… Согласны, девицы?»(Но слово «девицы» звучало как «дети».)Тут вышел навстречу старик тонколицыйИ подал им руку в крахмальной манжете.
Хозяин подвинул плетеные кресла,На стол положил он рабочие руки.Расселись, и сразу неловкость исчезла.И Леля, прильнув на мгновенье к подруге,Скороговоркою ей прошептала:«Ой, Маша, Роллана-то я не читала!»
А Горький в мундштук заложил папиросу.Как солнце сквозь дым, нашу жизнь осветилиРаздумьем пронизанные вопросы:«Как будете жить? Как живете? Как жили?»И девушки стали рассказывать бойкоО том, как трудна была первая сбойка,О том, как плывун отжимают в кессоне…
И видели ошеломленные гостьи,Что Горький их жизни кладет на ладониИ словно сгребает в могучие горсти.«А как у вас дружат, встречаются, любят?»
Спросил он у Маши. Но вместо ответаПризналась девчонка, что в аэроклубеЛетать она учится целое летоИ завтра ей прыгать. Конечно, впервые!Боится ль? «Не очень! Ну, самую малость…»
«Да, девушки, вижу, что вы боевые,И много вам счастья на долю досталось!»
И Горький задорно взглянул на Роллана,Как будто отец, представляющий дочек,И хмыкнул неловко, достав из карманаБатистовый, в крупную клетку, платочек.
Накинув крылатку со львами из меди,Роллан оставался бесстрастен и бледен.Душа, очарованная навеки,Что видел он в образе девушек наших:Аннету Ривьер или новые реки?Не знали об этом ни Леля, ни Маша.
Заранее кем-то был хворост подобранИ сложен в чащобе старинного парка,И Горький, склонившись с улыбкою доброй,Костер распалил, небольшой и неяркий.
Вокруг разместились хозяин и гости,И каждый читал по-особому пламя,Оно то суставы ломало со злостью,То рдело цветочными лепестками.
Быть может, Роллану, укрытому теньюСпокойной и чистой печали,Как зримая музыка, эти сплетеньяСимфонией нового мира звучали?
Что Леля в извивах костра находила?Одно лишь сиянье, одно лишь гореньеОткрытой души своего бригадира,А с ним и всего поколенья.
А Маша?.. Зачем она в пламя смотрела?Не стоило этого делать, быть может…Зеленая ветка в костер залетелаИ вспыхнула тоже.
…И Горький шепнул: «Я решил почему-то,Что вы оробели, смутились вначале,И стал ваш рассказ о прыжке с парашютомНеточным: небось, о любви умолчали?»
Откуда он знает? И девушка сразуПоведала Горькому в светлом восторгеО Славе Уфимцеве синеглазом,Красавце, проходчике и комсорге.
Ах, Слава Уфимцев! Когда бы ты слышалПризнания эти! В земные высотыВзлетел бы ты сердцем, наверное, вышеПредела, что могут достичь самолеты.
Вились над костром золотые извивы,Сливаясь с вечерним сиянием зорьки.И Леля поглядывала ревниво:О чем это шепчутся Маша и Горький?
Однако к концу подходила беседа.«Друзья! Расставаться не хочется с вами.На шахту я к вам непременно приеду,Хотя поругаться придется с врачами».А Маше шепнул: «Разговор между нами,Я в этих делах молчаливей могилы».
В костре пробежало по веточкам пламя,Темнея, теряя последние силы.
Как жаль, что так быстро окончилась сказка!.И лица подружек задумчиво-строги.Расхлябанный «газик» — смешная коляска —Несется в Москву по Смоленской дороге.
Глава седьмая
ПЕРВАЯ СМЕРТЬ
Зачем это Маша торопит шофера,Кусает какую-то горькую травку?Уже половина девятого скоро,Она подвела синеглазого Славку!
На длинной скамейке Тверского бульвараСидит он, куря ароматные «пушки»А слева — влюбленная пара.А справа задумчивый Пушкин.
Она не пришла, не придет — это ясно!Так можно всю жизнь просидеть и напрасно.А завтра мы в Тушино едем. И надоКак следует выспаться. Тут не до шуток:Пройдет испытание наша бригадаНе в недрах, а в небе — в прыжках с парашютом.
Уфимцев! Такие к тоске не способны,Грустить не умеют, хотя молчаливы.Могучие люди бывают беззлобныИ робостью внешней красивы.
Он выломал палочку и прилежноПисьмо начертил на дорожке песочной:«Мария, люблю» осторожно и нежноНа грунте рассыпчатом, грунте непрочном.
Поднялся, ушел. И доехав до дома,На койке скрипучей уснул он мгновенно.Его не разбудишь, пожалуй, и громом.(Еще мы громов не слыхали военных.)
А Маша примчалась к скамейке заветнойЛишь в 9-15. В смятенье, в печали.Но слов никаких на песке не заметно:Другие влюбленные их затоптали.
(Когда бы владел я волшебною силой,Я все написал бы и сделал иначе:Привел бы тебя на свидание с милойИ всем раздарил бы Любовь и Удачу.)
Как мучилась Маша одна до рассветаТомилась на крайней скамейке садовой.Сам Горький, пройди он дорожкою этой,Узнать не сумел бы девчонки бедовой.О чем она думала в час предрассветный,Глаза заслоняя шершавой ладонью?
Конечно, не злым подозреньем, не сплетнейТерзалось сердечко ее молодое.Ей виделось нашей судьбы продолженье:Война громыхает над краем сожженнымИ Славка-пилот улетает в сраженье,А ей ожидать, как положено женам.
А вдруг на него налетели фашисты?!Их много, а он одинешенек в тучах.Машина пылает. Он прыгать решилсяВот прыгнет — и пулю вдогонку получит.
«Любимый! Не смей раскрывать парашюта,Пока тебе неба и выдержки хватит!Открой его в долю последней минуты,Не то тебя ветер на крыльях подхватит.
Для пули фашистской ты станешь мишенью…Чтоб не было в битве любимому тяжкоПример показать приняла я решеньеИ утром попробую прыгнуть с затяжкой»
И вот оно утро. Мы едем в трамвае.И пригород быстро несется на встречу.В открытые окна вагона врываясь,Зеленые ветви ласкают нам плечи.
Навек неразлучных сегодня нас трое.Акишина в нашей компании нету, —Он дома остался, он очень расстроен:Врачебному парень подвергся запрету.
Но если бы ты заглянул в мою душу(Не выдай, не выдай, товарищ хороший)То понял бы сразу: я попросту трушуИ даже завидовать начал Алеше.
Но дышит спокойствие рядом со мною,Твердит, как урок, рассудительный Слава:«Находится слева кольцо вытяжное,Скоба запасная находится справа.
Вылазь на крыло! Как в Москву-реку с вышки,Ныряй без раздумий — солдатиком, рыбкой.Об этом еще не написаны книжки,Мы первые будем», — добавил с улыбкой.
Нам все начинать выпадало на долю,Недаром недавно звались «пионеры».Эпоха такою была молодою,Что в прошлом нечасто встречались примеры.
У края покатого летного поляПирует с подругами шумная Леля.Консервы лежат на вчерашней газетеИ скромные ломтики серого хлеба.Вокруг на траве мы расселись, как дети,Близ летного поля у самого неба.
Что с Машей? Она опустила ресницыА Слава? Он смотрит в небесные далиКак важно им было бы объясниться!Зачем им друзья в это утро мешали?
Товарищи! Небо зовет голубое,Нас ждут самолеты на поле зеленом,И мы в парашютную входим гурьбою,И каждый гордится комбинезоном.
Инструктор сверкает вставными зубами.Страшней мне становится с каждой минутой.Заводят У-2, и лиловое пламяПри выхлопе рвется из патрубков гнутых.
(У-2 не зовется еще «кукурузник»,Еще не летит над сожженной травою,Овеянный славою всесоюзной,Всеевропейскою и мировою.)
Мне первому прыгать. Проклятый алфавит!До буквы моей никого не нашлось.Пилот преспокойно на взлетную правит,Ангары и люди уносятся вкось,
И машет Уфимцев мне рыцарской крагой.Куда-то — не в пятки ль? — уходит душа.Я после скажу, что был полон отвагой,Когда приземлюсь, парашютом шурша.
Одна лишь надежда, что красные кольцаКругами спасательными на грудиНо ты в эти выси взлетел добровольцемОт имени тех, кто всегда впереди.
Бесстрашным зовется твое поколенье!У-2 тарахтит и заходит на круг.Что храбрость? Нелегкое преодоленьеЖивотного страха, дрожания рук.
Смелей комсомолец! Я все-таки трушу.В лицо ударяет порыв ветровойПилот меня резко толкает. Я рушусьИз облачка вниз головой.
Рывок! И за кратким мучительным громом,Треща, раскрывается шелковый зонт,Я тихо вращаюсь над аэродромом,Как циркуль, где радиусом горизонт.
Кому рассказать, что я счастлив по-детски,И небо чудесно, и ветер горяч?Запеть бы! Но песни свои с ДунаевскимЕще только пишет Кумач.
И вот как плетеные белые вожжи,Тяну на себя парашютные стропы,Чьи длинные тени протянутся позже,Как меридианы на карте Европы.
Распалась налитая воздухом чаша.Беспомощный шелк на траве серебрится.Второй — по алфавиту — прыгает Маша,И взглядом ее провожает Уфимцев.
Дружочек наш милый! Так быстро взлетела,Товарищам слова сказать не успела…В решеньи своем никому не призналась.Все выше ее голубая дорога.Внизу на земле ее сердце осталось,Бессонная ночь, и печаль и тревога.
Мотор выключает, командует летчик:«Пошел!» Кувыркается в небе комочек.Сейчас вытяжной парашютик заблещет,Стремительный шелк за собой увлекая.Комочек несется, мелькая зловеще;Мгновенна как вечность, секунда такая.
«Успею! Успею! Не мне это больно —Тому, кто в бою не уйдет от погони.Земля уже близко. Однако довольно…»Но тут ускользнуло кольцо из ладони.
И все… Только мчится и воет сиренойМашина. Да белый халат на подножке,И врач на одно опустился коленоНад чем-то ужасным на взлетной дорожке.
Под пологом шелковым, пологом белымНе ты, наш дружок. То, что было тобою.Не знает никто твоих помыслов смелых,Рожденных в предчувствии первого боя.
Еще до Расковой, еще до ГастеллоДевчонка, десяток инструкций нарушив,По мирному небу звездой пролетела,Пылающий след прочертив в наших душах.
Отставить прыжки! Тишина неживая.Кайтанов безмолвствует, с виду бесстрастный,Но слезы, в рябинках его застревая,На утреннем солнце сверкают и гаснут.
Носилки. И Леля с пустыми зрачками,И Слава Уфимцев с лицом словно камень.Он шепчет, пронизанный холодом лютым:«Позвольте мне прыгнуть с ее парашютом…»
Глава восьмая
