Евгений Абросимов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

159. Москва (Пролог)

На город туман пастернаковский лег,Пунктир фонарей и гудков,И начался вечер, словно пролог, —Предчувствиями стихов.

Мир, незаконченный, как черновик,Перечеркнут крестом окна,И косится над ним — от Днестра до Невы,Папиросой чадя, луна.

Толкнет, словно судорога, строка,Записываешь наугад:На трамвайном билете, на коробкахРаскуренного «Дукат».

И потом блокнот, что дрожит от стихов,Как курки в напряженье дрожат,Теряешь в трамвае. И пробуешь вновь,Как монету, на зуб «Дукат».

…Так собирают строки томов,Пригоняя слов голоса…Квадраты четырехэтажных домовКатренами входят в глаза.

160. Лианозово

Хвостом лисы рассвет примерз ко льду.В снегах бежит зеленый дачный поезд.Вот так и я, стянув поглуше пояс,В пальто весеннем по зиме иду.И стелясь, словно тень, за паровозом,Прозрачные деревья греет дым.Вот так и я, затиснув папиросу,На миг согреюсь дымом голубым.Еще березы, но предчувствьем — город.И руку я на поручни кладу.Вот так и я, минуя семафоры,К другим стихам когда-нибудь приду.

161. Будни

Мы стоим с тобою у окна,Смотрим мы на город предрассветный.Улица в снегу, как сон, мутна,Но в снегу мы видим взгляд ответный.

Этот взгляд немеркнущих огнейГорода, лежащего под нами,Он живет и ночью, как ручей,Что течет, невидимый, под льдами.

Думаю о дне, что к нам плыветОт востока, по маршруту станций.Принесет на крыльях самолетНовый день, как снег на крыльев глянце.

Наши будни не возьмет пыльца.Наши будни — это только дневка,Чтоб в бою похолодеть сердцам,Чтоб в бою нагрелися винтовки.

Чтоб десант повис орлом степей,Чтоб героем стал товарищ каждый,Чтобы мир стал больше и синей,Чтоб была на песни больше жажда.

162. Творчество

Я видел, как рисуется пейзаж,Сначала легкими, как дым, штрихамиНабрасывал и черкал карандашТраву лесов, горы огромный камень.Потом в сквозные контуры штриховМозаикой ложились пятна краски,Так на клочках мальчишеских стиховБесилась завязь — не было завязки.И вдруг картина вспыхнула до черта —Она теперь гудела как набат,А я страдал — о, как бы не испортил,А я хотел — еще, еще набавь!Я закурил и ждал конца. И вотВсё сделалось и скучно и привычно.Картины не было — простой восходМой будний мир вдруг сделал необычным.

Картина подсыхала за окном.

163. Маяковский (Последняя ночь государства Российского)

Как смертникам жить им до утренних звезд,И тонет подвал, словно клипер.Из мраморных столиков сдвинут помост,И всех угощает гибель.Вертинский ломался, как арлекин,В ноздри вобрав кокаина,Офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,Подбирая по буквам вина.Первое — пили борщи Бордо,Багрового, как революция,В бокалах бокастей, чем женщин бедро,Виноградки щипая с блюдца.Потом шли: эль, и ром, и ликер —Под маузером всё есть в буфете.Записывал переплативший сеньорЦифры полков на манжете.Офицеры знали — что продают.Россию. И нет России.Полки. И в полках на штыках разорвут.Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.)Пустые до самого дна глазаЗнали, что ночи — остаток.И каждую рюмку – об шпоры, как залпВ осколки имперских статуй.Вошел человек огромный, как Петр,Петроградскую ночь стряхнувши,Пелена дождя ворвалась с ним.Пот отрезвил капитанские туши.Вертинский кричал, как лунатик во сне:«Мой дом — это звезды и ветер…О черный, проклятый России снег —Я самый последний на свете…»Маяковский шагнул. Он мог быть убит.Но так, как берут бронепоезд,Воздвигнулся он на мраморе плитКак памятник и как совесть.Он так этой банде рявкнул: «Молчать!» —Что слышно стало: пуст город.И вдруг, словно эхо, в дале-е-еких ночахЕго поддержала «Аврора».

164. О войне

Н. Турочкину

В небо вкололась черная заросль,Вспорола белой жести бока:Небо лилось и не выливалось,Как банка сгущенного молока.А под белым небом, под белым снегом,Под черной землей, в саперной норе.Где пахнет мраком, железом и хлебом,Люди в сиянии фонарей.(Они не святые, если безбожники).Когда в цепи перед дотом лежат,Банка неба, без бога порожняя,Вмораживается им во взгляд.Граната шалая и пуля шальная.И когда прижимаемся, «мимо» — моля,Нас отталкивает, в огонь посылая,Наша черная, как хлеб, земля.Война не только смерть.И черный цвет этих строк не увидишь ты.Сердце, как ритм эшелонов упорных:При жизни, может, сквозь Судан, КалифорниюДойдет до океанской, последней черты.

165. Хлебников в 1921 году

В глубине Украины,На заброшенной станции,Потерявшей название от немецкого снаряда,Возле умершей матери – черной и длинной –Окоченевала девочкаУ колючей ограды.

В привокзальном сквере лежали трупы;Она ела веточки и цветы,И в глазах ее, тоненьких и глупых,Возник бродяга из темноты.

В золу от костра,Розовую, даже голубую,Где сдваивались красные червячки,Из серой тюремной наволочкиОн вытряхнул бумаг охапку тугую.

А когда девочка прижаласьК овалуТеплого светаИ начала спать,Человек ушел – привычно устало,А огонь стихи начинал листать.

Но он, просвистанный, словно пулями роща,Белыми посаженный в сумасшедший дом,СжигалСвоиМарсианскиеОчи,Как сжег для ребенка свой лучший том.

Зрачки запавшие.Так медведиВ берлогу вжимаются до поры,Чтобы затравленнымиНапоследокПойти на рогатины и топоры.

Как своего достоинства версию,Смешок мещанскийОн взглядом ловил,Одетый в мешокС тремя отверстиями:Для прозрачных рук и для головы.

Его лицо, как бы кубистом высеченное:Углы косые скул,Глаза насквозь,ТемьНаполняла въямины,Под крышею волосИзлучалась мысль в года двухтысячные.

Бездомная, бесхлебная, бесплоднаяСудьба(Поскольку рецензентам верить) –ВотЭти строчки,Что обменяны на голод,Бессонницу рассветов – иНа смерть:(Следует любое стихотворение Хлебникова)

166. Дуэль

Вороны каркали, и гаркали грачи,Березы над весною, как врачиВ халатах узких. Пульс ручьев стучит.Как у щенка чумного.Закричи,Февраль! И перекрестные лучиПронзят тебя. И мукам той ночи –Над каждой строчкой бейся,– но учись.. . . . . . . . . . . . . . . . . . .Каждая строчка – это дуэль,-Площадка отмерена точно.И строчка на строчку – шинель на шинель,И скресты двух шпаг – рифмы строчек.И если верх – такая мысль,За которую сжегся Коперник,Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись,Пусть пиши без бумаги и перьев.

167. Дождь