По берёзовой речке - Светлана Геннадьевна Леонтьева
Знаешь, над этой речкой вверх на тарзанке,
как мы качались, безумные, что на качелях,
вот говорят, что у нас здесь попрятаны танки,
именно в этой Большой по-ахматовски Ельне.
Я еду мимо: туман, как заварка с чаем,
помню тарзанку, смородину с ветки старой.
А по дороге меня здесь плакат встречает –
словно бы другом хорошим, зовут Захаром.
Ельня большая, конечно, Большая Ельня
топонимически названа в честь речушки,
о, неужели ей стать, как стена отдельно,
прячь же, родная, танки свои, коль нужно!
Если ты прятала колья свои и стрелы
в марте, в шестнадцатом веке от черемисов.
О, как поют твои стены! Звучат твои стены,
яблоко, словно стеклянное с неба свисло,
ты воспроси, отчего?
Помню, ярый дождик,
выла я от любви,
о, как я кричала!
Ногти срывала, за землю цепляясь, до кожи,
словно стреляли стены в меня. Стены тоже
могут убить, если рушится мир устало…
Всё в моей жизни отчаянной, дерзкой было:
папы могила,
мамы могила,
мужа могила.
И предавали меня с невозможной силой.
Сын убегал курить на задворки сада,
даже попал в ментовку.
Меня знобило…
Дочка моя…о, да что говорить: хрипели
звуки простуженной флейты, что звуки капели.
Всё можно спрятать – боли, обиды, цели,
словно в портфеле в Большой или Малой Ельне,
то, как ладошки мои от волненья вспотели.
Здесь хохлома золотая.
Здесь синие гжели.
Всё можно спрятать – и нет меня, на высоте я!
Всё можно спрятать высОко, глубОко, широко,
здесь исторически так уж сложилось, любимый,
помнишь, мы ехали быстро. И штрафы платили
за превышение скорости в автомобиле
по воле неба, луга, поля, по воле рока.
Из цикла. Путешествие ДОМОЙ
ПРОДАННАЯ КАРТИРА
Этот двор был когда-то самый родной –
высь небесная, дно голубинное.
Ни высотка, ни ельцинское, ни витринное.
Но он снился так часто, что будто стал сном!
Но он есть этот двор – как славянская правь!
Он как летопись, он мне, как истинный Нестор.
Монолит мой, металл, золочёный мой сплав,
моё детство!
Адрес: улица Стачек, семнадцатый дом.
Понимаете, ангел там бродит небесный!
То взлетает повыше он под потолком,
ощущаю, он нужен мне! Вам – бесполезный!
Домофон.
Пара цифр.
Не впускают.
Я жду.
Отпустите хотя бы вы ангела что ли.
Он там бьётся в окно. Рвётся, словно в бреду.
Его крылья я вижу за шторой.
Потолок побелили, осталось пятно –
это ангел! Он светит. Он был там давно.
Оторвали обои, приклеили гипс,
а мой ангел там есть, свесил крылышки вниз.
И решётки вмурованы: ангел сквозь них:
– Это я! Ангел Божий, Лаврентий я, мних!
…Набираю вновь на домофоне число.
Мой заветный портал, что закрыт, как назло.
Кто вы, женщина? Кто?
А фамилия их:
Не откроем! Слепых мы. Глухих мы. Немых.
Мы Бесслёзных. И мы Бессердечных. Подъезд
сорок лет, как не ваш. Отойди. И не лезь.
Да, квартиру продали (мать, бабка, сестра).
И квартира была непомерно стара!
Деньги были растрачены по пустякам…
Только ангел остался неведомый там!
Он бы мог просочиться хребетно средь дня,
внутривенно и костно, и кровно в меня!
Подставляла я ангелу щёки, лицо
и глядела на пятнышко на потолке,
это был наш подъезд, было наше крыльцо,
было-сплыло, растаяло на сквозняке
в девяностые годы. Квартира, завод,
тряпки, платья хранящие боль, соль и пот.
Ах, ты Ельцинский центр,
всё продали за цент.
Поворачиваемся.
Уходим. Прощай.
Бьётся ангел о прутья, решётку, окно,
золотое моё, непомерное дно!
Бирюзовое пятнышко на потолке,
там был рай, там был истинный, о, люди, рай!
Вижу: пёрышко падает, ластясь к руке.
***
Детские эти качели, жжётся железо,
если зимой языком лизнуть, то бесполезно
после себя мне отъять, только с кровью во весь рот,
трогать, не трогаю: на расстоянии жжёт!
Вот приближаюсь и чувствую: соль, слёзы, небо,
вот приближаюсь и чувствую: можно залипнуть,
ибо качели со вкусом зимы, снега, ветра,
эти качели – вк, и фейсбук мой, и твиттер.
Эти качели – пацанские, тёплая ранка
на языке до сих пор жжёт, что рыбка,
и призывает коснуться, попробовать, вникнуть,
словно всё та же я дерзкая девка-пацанка!
О, как я прыгала с крыши, играла в хоккей я.
И в баскетбол! Доставала мячами до яркой,
жгучей полоски луча, до хвостатого змея,
после гурьбой мы бежали к соседям в столярку.
Общая правда и вера во всём! А за балкой
озеро! В нём утонула кудрявая девочка Соня,
помню, ходили мы снова гурьбой в дом – поплакать,
где же ты, Соня?
Зачем же ты, Соня? Там омут.
Соня лежала вся в белом, невестином, скромном,
напоминала Египет. И склеп фараона.
Напоминала фонтан. Площадь Красную, ЦУМы.
Пахло кутьёю, вареньем и брагой изюмной.
Дальше обрыв. Дальше омут. Барак и качели.
Как вы смогли сохраниться, о как вы сумели?
У закопченных заборов, сараев алкашных,
мир мой негибнущий, мир скомороший, вчерашний!
Детской площадки, стола доминошного. Бати
вечно сидят там с пивасиком, в дыме табачном.
Кто-то курил Беломор, Чайку, Астру и Приму.
Я на качелях любила качаться. А двор – мат на мате.
Так проходили все осени, вёсны и зимы.
Летом иное: цветы, огороды, картоха.
Что за упрямый народ – всё копают, копают.
Что за упрямый народ, всё клянут то, что плохо:
пенсия, мрот, недостаток. А жизнь – расписная…
Я ни за что за границу не съеду. Чего я
там не видала? На Кипрах, Мальдивах и Мальтах?
Нет освещения здесь.
Даже нету асфальта.
Но обещать – обещали.
А, значит, построят!
***
Как оплатить мне вам, люди, за ваше добро?
Чем мне воздать? Как слаба моя вещая сила…
Кто б научил… Ибо вами теплеет нутро
слева, где сердце, для вас это сердце растила!
Только для вас воскричать мне зегцизей, для вас
в колкое небо! Для вас белой рыбицей плавать!
Не вопреки, а для вас – на костёр, разделясь
на огоньки, чтоб вас греть человеческой лавой,
не вулканической той, что в пух прах испечёт.
Только добром – не запиской, виня в своей смерти
и не щадя, не обманывая…
Просто грейте
ваше объятье, лицо, тело, руки, живот.
Только добром, люди, люди, отчаянно к вам!
Как бы успеть…
как бы не опоздать, не споткнуться…
Дайте святые – мне их целовать – дайте руци
мне материнские ваши, мне те, что с бедой пополам.
Вам! Даже тем, не любившим, не верящим, вам
