Людвиг Тик - Странствия Франца Штернбальда

— И на этом давай закончим, — потому что я и сам этим грешу, — сказал Рудольф, вставая.

Друзья двинулись обратно; вечер уже раскинул над садом густые тени, и как раз в эту минуту взошла луна. Франц в задумчивости стоял у окна своей комнаты и смотрел на горы, поросшие елями и дубами, а луна поднималась, как бы желая взобраться на гору, долина заблестела в ее первом желтом свечении, бурный поток низвергался с горы, протекая мимо замка, вдали со стуком и свистом работала мельница, и вдруг откуда-то из отдаленного окошка вновь поплыли навстречу луне ночные звуки лесных рогов, поплыли и замерли в уединении лесистой вершины.

— Неужто эти звуки всю жизнь должны преследовать меня? — вздохнул Франц. — Стоит мне хоть когда-нибудь почувствовать себя довольным и в мире с самим собой, как они, подобно вражескому отряду, врываются ко мне в душу и вновь пробуждают больных ее детей — воспоминания и неизъяснимую тоску. И тогда меня тянет взлететь, как на крыльях, высоко над облаками, и там, в вышине, наполнить свою грудь новыми, более прекрасными звуками и утолить свой изнемогающий дух предельным, высочайшим благозвучием. Я хотел бы охватить весь мир своим любовным песнопением, коснуться лунного сиянья и утренней зари, чтобы они откликнулись на мою печаль и мое счастье, хотел бы, чтобы мелодия захватила деревья, ветви, листья и травы и все они, играя, подпевали мне и повторяли мою песню словно бы миллионами языков 27*.

На следующее утро он встал очень рано и обошел весь замок. В одной из комнат висел погрудный портрет человека в роскошной шляпе с голубым пером; Франца привлекло выражение его лица, и когда он подошел поближе, ему показалось, что он узнал на портрете того самого монаха, которого видел в обществе ваятеля Больца. Чем больше он вглядывался в картину, тем разительнее казалось ему сходство. Потом к нему присоединился Рудольф, и он поделился с ним своим открытием; Флорестан с присущим ему легкомыслием не придал ему особого значения и тут же перевел разговор на другую тему:

— Милый Франц, вчера я сочинил еще одно стихотворение, в нем я попытался выразить и описать настроение, которое часто охватывает мою душу.

Он прочитал:

           Прохладная ложится роса,Закрываются чашечки цветов;Заря, прощаясь, глядит на леса:Искрятся листья, покой воцариться готов.

           Тени бродят на поляне.В небе медлят облака,Стадами набежав издалекаНа луга в сыром тумане.

           Звезды приходят, уходят снова;Что им до взора, что им до зова!В чаще мрачной ни души,Одиночество в глуши.

           За озерами белые горыОкрашены золотом, пламенеют,Лепечут кусты, зеленеют,Внизу образуя ветвистые хоры.

           Волна, ты возносишь блеск живой,Круглый приветливый лик луны,К волшебному свету чуткой листвойСчастливые рощи устремлены.

           Пляшут на струйках духи лесные;Звучат, раскрываясь, цветы ночные;На дереве бодрствует соловей,Мечта, поющая средь ветвей;Звуки струятся лучами в древесных кронахИ вызывают отзвуки на склонах.

           Волны лучатся,Воды в сиянии мчатся;В кустах светляки,Бледные огоньки.

           Томленье, схожее с быстрой тучей,Мысли-сумерки, мысли-лучи;Бьют желания, словно ключи,Со слезой незнакомые жгучей.

           Что же скрылась ты в тиши?Счастье, где ты расцветаешь?Под луною ты витаешь…Мне на помощь поспеши!

           Грозит ли мне лесная даль?Быть может, высь ко мне сурова?Угрожает скорбь мне снова?Вновь с облаков нисходит печаль?

           Надежды в прошлом хороши,Былое с будущим совпало;Навстречу счастью поспеши,А времени так мало;Дары любви лишь в прошлом хороши.           Тени скрылись,           Цветы раскрылись           На солнце снова,Однако нет любви возврата;Юность, вечная утрата,Нашего не слышит зова.

Глава пятая 28*

Между тем, прошло несколько дней; Штернбальд приступил к портрету графини, а рядом с ней он должен был написать того самого рыцаря, который был похож на монаха. Красота модели всецело занимала художника, он и сам уже не понимал, в чем тут причина: напоминает ли ему охотница его незнакомку, или он полюбил самую охотницу. Именно в этом костюме, примерно такой, какою он увидел ее впервые, графиня пожелала быть изображенной на портрете.

Франц часто просил, чтобы во время сеансов в зале звучала музыка, его рука словно бы становилась от этого более уверенной и умелой, и усилия духа, направленные на достижение подлинного искусства, более приятными. Часто его охватывал трепет, когда он разглядывал и перерисовывал нежные очертания груди, когда пытался передать лукавый блеск ее пылких глаз.

Флорестан покинул замок и снова бродил где-то в окрестностях, ибо ему вечно не сиделось на месте. Франц хотел использовать это время, чтобы написать пространное письмо своему Дюреру и Себастьяну, но откладывал его со дня на день. В иные дни во время сеансов графиня много говорила, и это сильно отвлекало его.

Графиня была непостоянна в своих настроениях, сегодня — одна, назавтра — совсем другая, более того, расположение ее духа могло полностью перемениться мгновенно. Когда она бывала печальна, Франц испытывал к ней нечто вроде участия, впадал, однако ж, в мучительное смущение, когда она, развеселясь, вела себя с ним чересчур непринужденно и просто. В таких случаях музыка поддерживала и успокаивала его, ее аккорды словно бы придавали ему дерзости и смелости, звуки точно любящие друзья были ему опорой, рука быстрее и лучше выполняла его волю. Не иначе как Франц с каждым днем становился все милее графине; он обычно работал молча, тем больше говорила она: живая и подвижная, она не могла угомониться ни на минуту, вечно ее что-нибудь беспокоило, она все время что-то рассказывала, и ее резвость нередко мешала Францу в работе.

Так, среди прочего, она рассказала ему, что у нее есть родня в Италии, в Риме, и обещала дать ему письма к этим родственникам. Она живописала быт и нравы всей семьи, а также до мельчайшей подробности описала привычки и черты каждого отдельного ее члена и даже представляла их всех в лицах, что порой заставляло Франца прекращать работу; бывало и так, что она прерывала сеанс, когда ей вздумается, и предлагала Францу прогуляться с ней в саду. И тут она часто погружалась в печальные раздумья, разражалась горестными жалобами, и Францу приходилось, взяв себя в руки, играть роль друга-утешителя.

Когда ее портрет был почти готов, и Штернбальд начал перерисовывать портрет рыцаря, живость ее стала еще более безудержной.

— Надобно вам знать, любезный друг, — сказала она, — что этот портрет намалевал бездарнейший недоучка в благородном искусстве живописи, которому совершенно не дано было почувствовать и передать прелесть и обаяние человеческого лица, для него все дело сводилось к тому, чтобы намалевать голову, у которой глаза, уши — все на месте, да еще есть примерное сходство с оригиналом. Вы должны сами вообразить себе ясность его глаз, милую улыбку приветливых уст, ибо портрет вам тут не в помощь. Ах, если бы он был здесь! Если бы он сам стоял перед вами, и я могла бы обвить рукой его прекрасную шею! Вообразить себе это невозможно, и потому ваша картина неизбежно выйдет холодной. Впрочем, тем ближе она будет к оригиналу, ибо и сам он сейчас холоден и бесчувствен. Где только скитается он и когда вернется ко мне?

Она встала, Францу пришлось отложить кисть, и они отправились в близлежащий лес.

— Вот здесь я видела его в последний раз, — продолжала графиня, — здесь он сел на коня и простился со мною якобы до вечера, лицемерно пообещав вернуться; но вечер в душе моей уже наступил, а он так и не вернулся. О, если б я могла забыть неблагодарного, вырвать из сердца его образ, самую память о нем и снова стать счастливой и довольной, как когда-то! Но глупое мое сердце жаждет лететь ему вослед, отыскать его на белом свете, знать бы только, где! Я никогда не найду его!

Они сели в тени, и, немного помолчав, дама продолжала:

— Я хочу в немногих словах рассказать вам свою историю; она коротка и незначительна, но есть в вас нечто такое, нечто во взгляде ваших глаз, что вызывает у меня желание поверить ее вам. Когда чувствуешь себя очень несчастной и всеми покинутой, жаждешь, словно чудесного дара, сострадания доброй души, и потому я открою вам свои муки. Вскоре после смерти моего отца, сделавшей меня владелицей этих земель, появился в здешних местах некий молодой рыцарь, родом он был, по его словам, из Франконии. Он был так молод, красив и любезен, что все принимали его с распростертыми объятьями; прошло немного времени и оказалось, что охотнее всего он бывает у меня, что радует его только то, что как-то связано со мной. Польщенная таким предпочтением, я так же шла ему навстречу, как и он мне, и относилась к нему с самым искренним расположением: ибо так уж мы, женщины, несчастливо устроены, что не подозреваем хитрости и притворства, а даем ослепить себя заблуждению, забывая о том, что любая из нас может стать жертвой обманщика.