Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2

Роберт Браунинг (1812–1889)

Моя последняя герцогиня

Феррара

Взгляните, сударь: здесь, на полотне,Портрет моей последней герцогини.Неправда ль – как живая? Фра Пандольф –Художник, сотворивший это чудо.Желаете присесть полюбоваться?Я упомянул имя живописцаНамеренно. Ни разу не бывало,Чтоб новый гость, вглядевшись в этот образ,В сияющую глубину зрачков,Не повернулся бы ко мне (лишь яМогу раздвинуть занавес картины),И не спросил бы – но не вслух, а молча:Что означает этот взгляд? Синьор,Спросите – вы не первый! Я скажу вам.Нет, не одно присутствие супругаЗажгло такой румянец оживленьяНа щечках герцогини. Может быть,Сказал художник: «Обнажим слегкаЗапястье» – или: «Эта кисть и краскиБессильны передать игру тенейНа шее госпожи». Подобный вздор(Обычная галантность) мог тотчас жеСмутить ее до слез. Она была –Как бы сказать? – уж слишком благодарной,Чрезмерно впечатлительной: всегдаИ всем кругом готовой восхищаться.Чем – все равно. Обновкой от супруга –Красиво догорающим закатом –Вишневой веткой, сорванной в садуКаким-нибудь шутом и поднесеннойС ужимкой глупой, – белоснежным мулом,Катающим ее вокруг террасы:Все вызывало в ней вздох удивленьяИ радости. Она так горячоБлагодарила каждого, как будто(Как объяснить вам?) будто бы равняяТо, что я дал ей: герб восьмивековыйИ титул мой – с любым ничтожным даром.Кто станет унижаться, упрекаяЗа эти пустяки? Когда б я дажеНашел слова и объяснил: «Вот этоМне неприятно, в этом – упущенье,А в том – чрезмерность», – если бы онаСо всем без пререканий согласиласьИ приняла урок, – и в этом был быОттенок униженья; а к такомуЯ не привык. Конечно же, синьор,Она мне улыбалась; но комуОна не улыбалась точно так же?Шло время; это стало нестерпимым.Я дал приказ; и все улыбки сразуЗакончились. Она здесь как живая,Неправда ль? Но пора; нас ждут внизу.Я полагаю, благородство графа,Синьор посол, – ручательство того,Что справедливые мои условьяНасчет приданого он не отвергнет,Хотя, как я сказал, вся цель моя –В его прекрасной дочери. СойдемтеК другим гостям. Лишь задержите взорНа бронзовом Нептуне с колесницейМорских коней. Неправда ль, мощно? КлаусИз Инсбрука отлил мне это чудо.

Любовник Порфирии

Под вечер дождь пошел сильней,И ветер стал свирепей дуть:Он злобно рвал листву с ветвей,Старался пруд рас колыхнуть;И страхом сдавливало грудь.

Я вслушивался трепеща,Как вдруг – из тьмы – скользнула в домПорфирия; не сняв плаща(Вода текла с нее ручьем),На корточках пред очагом

Присела, угли вороша –И, лишь пошла струя тепла,Шаль развязала не спешаПерчатки, капор, плащ сняла.Глядел я молча из угла.

Она шепнула: «Дорогой!» –И села рядом на скамью,И нежно обвила рукойМне плечи: «Я тебя люблю!» –И бледную щеку мою

Склонила на плечо к себе,Шатром льняных волос укрыв…О, не способная в борьбеРешиться с прошлым на разрыв,Ради меня весь мир забыв!

Но и средь бала захлестнетРаскаянье – и страсть к тому,Кто ждет ее скорбя; и вотК возлюбленному своемуОна пришла сквозь дождь и тьму.

Не скрою, я торжествовал;Я ей в глаза глядел как Рок,Блаженно, молча… я решал,Как быть мне – и решить не мог.Прекрасный, бледный мой цветок,

Порфирия!.. Восторг мог рос,Как вал морской. И я решил,Как быть; кольцом ее волосЯ горло тонкое обвилТри раза – и рывком сдавил.

Она, не мучась, умерла –Клянусь! Как розовый бутон,В котором прячется пчела,Я веки ей раскрыл. Сквозь сонСиял в них синий небосклон.

Тогда ослабил я кольцоВолос, сдавивших шею ей,И в мертвое ее лицоВгляделся ближе и нежней:Порфирия была моей!

Склонившись к другу на плечо,Она казалась веселаИ безмятежна, как ещеНи разу в жизни не была:Как будто счастье обрела.

Вот так мы с ней сидим вдвоемВсю ночь – постылый мир забыт –Сидим и молча утра ждем.Но ни звезда не задрожит;И ночь идет, и Бог молчит.

Начнем со строфики, необычной для Браунинга и довольно примечательной самой по себе. Стихотворение написано пятисти-шьями с рифмовкой ababb; каждая строфа начинается катреном abab, последняя рифма которого подхватывается (удваивается) в пятой строке. Заметим, что так же начинается «королевская строфа» Чосера (ababbcc) и «спенсерова строфа» (ababbcbcc). Схема, использованная Браунингом, – ababb – укороченный вариант этих знаменитых в английской поэзии (и использованных отнюдь не только Чосером и Спенсером) строф; оттого она звучит не совсем твердо и производит впечатление чего-то незаконченного и неуравновешенного.

Тем не менее принятая схема строго проведена по всему стихотворению, что графически подчеркивается отступами. Однако обычных пробелов между строфами нет. Стихотворение представляет собой как бы сплошную стену строк; его структура скрыта за неровной, обрывистой речью рассказчика, постоянно нарушающей границы пятистиший. Многие пятистишья связаны между собой анжамбеманами (2–3, 3–4, 4–5, 8–9, 10–11), так что конец строфы совпадает с концом предложения лишь в семи случаях из двенадцати, а именно в строфах 1, 5, 6, 7, 9, 11 и 12. Все время поддерживается некое неустойчивое равновесие между двумя противоположными принципами – строфическим и астрофическим.

Таким образом, можно заключить, что сама стихотворная форма, выбранная Браунингом, вносит свой вклад в создаваемую им тревожную и угрожающую атмосферу повествования. Борьба между строфикой и синтаксисом создает внутреннее напряжение, отражающее борьбу рационального с иррациональным началом в сознании героя стихотворения.

«Любовника Порфирии» часто называют первым драматическим монологом Браунинга, отсчитывая отсюда историю нового, «запатентованного» им жанра. Это утверждение нуждается, как минимум, в уточнении. Стихотворение начинается с описания холодного, дождливого вечера:

Под вечер дождь пошел сильней,И ветер стал свирепей дуть:Он злобно рвал листву с ветвей,Старался пруд расколыхнуть;И страхом сдавливало грудь.

Эта экспозиция ненамного отличается по стилю, скажем, от начала поэмы Китса «Канун Святой Агнессы»:

Канун святой Агнессы… Холод злой!Иззябший заяц прячется, хромая;Взъерошил перья филин под ветлой,И овцы сбились в кучу, засыпая.Монашьи четки медлят, застывая,Не повинуясь ноющим рукам… и т. д.[69]

Правда, повествование Браунинга с самого начала ведется в первом лице, но и это не новость в романтической поэзии, где главный герой нередко выступает в роли рассказчика. Например: «Взгляните на меня: я сед, / Но не от хилости и лет; / Не страх внезапный в ночь одну / До срока дал мне седину» («Шильонский узник» Байрона).

«Любовник Порфирии» начинается как повесть в стихах. Лишь в концовке нам открывается, что действие еще продолжается в момент рассказа:

Вот так мы с ней сидим вдвоемВсю ночь – постылый мир забыт –Сидим и молча утра ждем…

Драматическое действие переносится в настоящее, и мы неожиданно становимся свидетелями происходящего – зрителями. Отсутствие предыстории, каких-либо связных объяснений более характерно для выхваченного из середины пьесы спонтанного монолога, чем для повести или рассказа. Единство времени, места и действия также напоминают нам о драме.

И все же «Любовника Порфирии» еще нельзя назвать настоящим «драматическим монологом» в том смысле и в той форме, какую этот жанр примет в дальнейшем у Браунинга, – то есть стихотворением, где протагонист произносит один нескончаемый монолог, обращаясь к невидимым нам собеседникам, о реакции и репликах которых мы можем догадываться исключительно по его словам. Скорее, перед нами смешанный жанр рассказа в стихах и драматической картины – точнее говоря, рассказ, на наших глазах превращающийся в драму.

Сюжет свершающейся на наших глазах драмы сознательно затемнен. О том, что было раньше, Браунинг упоминает скупыми намеками, оставляя читателю довообразить остальное. Рассказ начинается с того, что в ненастную ночь к человеку, одиноко сидящему в комнате с потухшим очагом, входит женщина. Она тихо проскальзывает в дверь, за которой бушуют ветер и дождь, раздувает огонь в очаге и, когда комната начинает согреваться, снимает мокрый плащ, развязывает капор, распускает свои длинные светлые волосы, садится рядом со своим возлюбленным, кладет его голову на свое плечо и шепчет ему слова любви.