Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)
«Как в море монетку…»
Как в море монетку,в надежде,что снова вернутсяи что не навечно прощаются, —не так ли однажды и насв это море житейское бросили,и —ушедшие —не возвращаются.Вот и яв этот бурныймятущийся мирбросил вас,как три денежки медные,а теперь ухожу —я пока еще здесь, —но уже ухожу,что ни деньотдаляюсь от вас,три кровинки мои,золотые мои,мои бедные.Что ни день,все пустынней мое побережье,и знакомые лицавсе реже и реже.Что ни день,словно горный обвалмне на голову валится.Я пока еще здесь, слава богу,но близится сроксобираться в дорогу,и уже на три частискорбящее сердце моеразрывается.
Современная быль о рыбаке и рыбке
… И когда она мне сказала – проси, чего хочешь,я ответил смущенно – ну что вы, спасибо, как можно!Благодарствуйте, я ей сказал, государыня рыбка,я уж как-нибудь сам постараюсь управиться с этим.И старался. Усердствовал. Сам свое ладил корыто.Сам старухам своим угождал, поелику возможно.Ту дворянкою звал столбовой и ни в чем не перечил,ту – царицей морскою, да сам же и был на посылках…Так прошло, почитай, тридцать лет и три дня и три года.Вот и снова у синего моря стою одиноко.И опять выплывает ко мне государыня рыбка —ну чего, говорит, ну чего тебе надобно, старче?И смиренно ответствовал я государыне рыбке —ничего, я сказал, ничего мне такого не надо,ни палат, говорю, расписных, ни сокровищ несметных —мне бы только покою чуть-чуть, если это возможно…Ничего не ответила мне государыня рыбка,ничего не ответила мне, ничего не сказала,только трижды своей головой золотою качнула,да плеснула хвостом, да ушла в помутневшие воды.А мне снился покой – он был тих, и просторен, и светел,и одно лишь в моей благодати меня сокрушало,что не ведаю ныне, довольны ли душеньки ваши,ах, царицы мои, ах, дворянки мои столбовые!
«Когда на экране…»
Когда на экране,в финальных кадрах,вы видите человека,уходящего по дороге вдаль,к черте горизонта, —в этом хотя и естьщемящая некая нотка,и все-таки это, по сути, еще не финал —не замкнулся круг —ибо шаг человека упруг,а сам человек еще молод,и недаромгде-то за кадромпоет труба,и солнцесмотрит приветливо с небосклона —так что есть основанья надеяться,что судьбак человеку томупребудет еще благосклонна.Но когда на экране,в финальных кадрах,вы видите человека,уходящего по дороге вдаль,к черте горизонта,и человек этот стар,и согбенна его спина,и словно бы ноги его налиты свинцом,так он шагаетустало и грузно, —вот это ужепо-настоящему грустно,и это ужедействительнопахнет концом.И все-таки,это тожееще не конец,ибо в следующей же из серийэтогонекончающегося сериаласновав финальных кадрахвы видите человека,уходящего по дороге вдаль,к черте горизонта(повторяется круг),и шаг человека упруг,и сам человек еще молод,и недаромгде-то за кадромпоет труба,и солнцесмотрит приветливос небосклона —так что есть основанья надеяться,что судьбак человеку томупребудет еще благосклонна.Так и устроенэтот нехитрый сюжет,где за каждым финаломследует продолженье —и в этом, увы,единственное утешенье,а других вариантовтут, к сожаленью,нет.
«…И уже мои волосы – ах, мои бедные кудри!..»
…И уже мои волосы – ах, мои бедные кудри! —опадать начинают,как осенние первые листьяв тишине опадают.Дух увяданья, звук опаданья неразличимыйисподтишка подступает,подкрадывается незаметно.Лист опадает, лес опадает, звук опаданья неразличимыйв ушах моих отдается подобно грому,подобно обвалу и камнепаду,подобно набату.Катя, спаси меня! Аня, спаси меня! Оля, спаси меня! —губы мои произносят неслышно —да нет, это листья,их шорох, их шелест,а чудится мне,будто я говорю,будто криком кричу я.Лес опадает, лист опадает, падает, кружитсялист одинокий,мгновенье еще,и уже он коснется земли.Но – неожиданно, вдруг, восходящим потокомвнезапно подхватит его,и несет,и возносит все выше и вышев бездонное небо,и – ничего нет, наверно, прекрасней на свете,чем эта горчащая радостьвнезапного взлетаза миг до паденья.
«День все быстрее на убыль…»
День все быстрее на убылькатится вниз по прямой.Ветка сирени и Врубель.Свет фиолетовый мой.Та же как будто палитра,сад, и ограда, и дом.Тихие, словно молитва,вербы над тихим прудом.Только листы обгорелив медленном этом огне.Синий дымок акварели.Ветка сирени в окне.Господи, ветка сирени,все-таки ты не спеширечь заводить о стареньеэтой заблудшей глуши,этого бедного края,этих старинных лесов,где, вдалеке замирая,сдавленный катится зов,звук пасторальной свирелив этой округе немой…Врубель и ветка сирени.Свет фиолетовый мой.Это как бы постаренье,в сущности, может, всеготолько и есть повтореньетемы заглавной его.И за разводами снегавдруг обнаружится следсиних предгорий Казбека,тень золотых эполет,и за стеной глухомани,словно рисунок в альбом,парус проступит в тумане,в том же, еще голубом,и стародавняя темапримет иной оборот…Лермонтов. Облако. Демон.Крыльев упругий полет.И, словно судно к причалув день возвращенья домой,вновь устремится к началусвет фиолетовый мой.
«Скрипка висит у меня на стене…»
Скрипка висит у меня на стене,не играет —пыль собирает,а рядом смычоки – тихо,молчок.Скрипка висит у меня на стенегрустнаяи расстроенная,потому что жизнь у нее неустроенная,да едва ли уже устроится —как уж тут не расстроиться.Скрипка висит у меня на стене,в стену врастая, —нет, не знатного она роду,скрипочка моя простая(барышня из крестьянок,артисточка крепостнаяиз хора) —нет, не знатного она роду,скрипочка моя простая —не Страдивари и не Гварнери —так,скорее, деталь в интерьерев этой квартире(как, впрочем, и я).А ведь если бы взять ее в руки,в добрые руки,в нежные руки —уж какие бы тут полилисьволшебные звуки! —здрасьте, маэстро Моцарт,маэстро Гайдн,маэстро Бах! —ах! —вы посмотрите,скрипочка ожила —о ла-ла! —ми,вторая октава,по квинтам,вниз —браво, скрипочка,браво-брависсимо,бис!..Но скрипка висит у меня на стене,не играет,и лишь временамив ночной тишинечудятся ей эти руки,добрые руки,нежные руки.(Так же, как, впрочем, и мне.)
Мои доктора
Доктор
Павел Дмитриевич Колченогов,этакий увалень,сибирский медведь,врач по призванью,а не по званью,когда разрезал меняи когда зашивал,что-то все время под нос себе напевал,и в этом его бормотанье невнятном звучалонечто такое,что означало началомоего исцеленья,моего воскрешенья.Доктор ВасильеваЕлена Юрьевна,женщина маленькая и хрупкая,с виду совсем еще словно девочка,когда сердце моевдруг вздумало разрываться,она разорваться ему не давала,день и ночь надо мной колдовала,чутко слушаявсе его стуки и перестуки,мягко ощупываяизодранные мои вены —доброе ее сердце и мудрые рукида будут благословенны!Доктор ГорецкаяЛидия Степановнасклоняется над шуршащей лентоймоейсовсем еще свежейэлектрокардиограммы,где тонкие линии тянутся вверх,как башенки и старинные храмы,и пишет историю моей болезни,а по сути – историю моей жизни,моих побед, и моих свершений,и всяческих подвигов ратных,моих крушений и пораженийсамых невероятных,пишет, как летописец,в строгой своей манере,к каждой мелочи проявляятакой интерес неподдельный,как будто бы я император римскийпо меньшей мереили, уж в крайнем случае,киевский князь удельный.А вечером, когда я спать укладываюсьна свой диванчик,ко мне неизменно присаживаетсясамый давний мой доктор,докторАнтон Павлович Чехов.– Ах, – говорит он, – батенька,мы-то ведь с вами знаем,что пульса никакого нет!.. —И жизнь моя предстает предо мнойкак вполне заурядная драма.И я засыпаю,как лес просыпаетсяпосле зимней спячки.И снова мне снится,что меня полюбилапрелестная юная дама,иногда с собачкой,но чаще уже —без собачки.
«Зачем послал тебя Господь…»
