Николай Заболоцкий - Не позволяй душе лениться: стихотворения и поэмы
6
Как было трудно разговаривать с монголами
Еще не клеились беседы,И с переводчиком покаСопровождала их обедыИгра на гранях языка.
Трепать язык умеет всякий,Но надо так трепать язык,Чтоб щи не путать с кулебякойИ с запятыми закавык.
Однако этот переводчик,Определившись толмачом,По сути дела был наводчикС железной фомкой и ключом.
Своей коллекцией отмычекОн колдовал и вкривь и вкосьИ в силу действия привычекПлел то, что под руку пришлось.
Прищурив умные гляделки,Сидели воины в тени,И, явно не в своей тарелке,Рубрука слушали они.
Не то чтоб сложной их натурыНе понимал совсем монах, —Здесь пели две клавиатурыНа двух различных языках.
Порой хитер, порой наивен,С мотивом спорил здесь мотив,И был отнюдь не примитивенМонгольских воинов актив.
Здесь был особой жизни опыт,Особый дух, особый тон.Здесь речь была как конский топот,Как стук мечей, как копий звон.
В ней водопады клокотали,Подобно реву Ангары,И часто мелкие деталиПриобретали роль горы.
Куда уж было тут латынцу,Будь он и тонкий дипломат,Псалмы втолковывать ордынцуИ бить в кимвалы наугад!
Как прототип башибузука,Любой монгольский мальчуганВсю казуистику Рубрука,Смеясь, засовывал в карман.
Он до последней капли мозгаБыл практик, он просил еды,Хотя, по сути дела, розгаЕму б не сделала беды.
7
Рубрук наблюдает небесные светила
С началом зимнего сезонаВ гигантский вытянувшись рост,Предстал Рубруку с небосклонаАмфитеатр восточных звезд.
В садах Прованса и ЛуарыЕдва ли видели когда,Какие звездные отарыВращает в небе Кол-звезда.
Она горит на всю округу,Как скотоводом вбитый кол,И водит медленно по кругуСозвездий пестрый ореол.
Идут небесные Бараны,Шагают Кони и Быки,Пылают звездные Колчаны,Блестят астральные Клинки.
Там тот же бой и стужа та же,Там тот же общий интерес.Земля – лишь клок небес и даже,Быть может, лучший клок небес.
И вот уж чудится Рубруку:Свисают с неба сотни рук,Грозят, светясь на всю округу:«Смотри, Рубрук! Смотри, Рубрук!
Ведь если бог монголу нужен,То лишь постольку, милый мой,Поскольку он готовит ужинИли быков ведет домой.
Твой бог пригоден здесь постолькуПоскольку может он помочьСхватить венгерку или полькуИ в глушь Сибири уволочь.
Поскольку он податель мяса,Поскольку он творец еды!Другого бога-свистоплясаСюда не пустят без нужды.
И пусть хоть лопнет папа в Риме,Пускай напишет сотни булл, —Над декретальями твоимиЛишь посмеется Вельзевул.
Он тут не смыслит ни бельмесаВ предначертаниях небес,И католическая мессаВ его не входит интерес».
Идут небесные Бараны,Плывут астральные Ковши,Пылают реки, горы, страны,Дворцы, кибитки, шалаши,
Ревет медведь в своей берлоге,Кричит стервятница-лиса,Приходят боги, гибнут боги,Но вечно светят небеса!
8
Как Рубрук простился с Монголией
Срывалось дело минорита,И вскоре выяснил Рубрук,Что мало толку от визита,Коль дело валится из рук.
Как ни пытался божью маннуОн перед ханом рассыпать,К предусмотрительному хануНе шла господня благодать.
Рубрук был толст и крупен ростом,Но по природе не бахвал,И хан его простым прохвостом,Как видно, тоже не считал.
Но на святые экивокиОн отвечал: «Послушай, франк!И мы ведь тоже на ВостокеВозводим бога в высший ранг.
Однако путь у нас различен.Ведь вы, Писанье получив,Не обошлись без зуботычинИ не сплотились в коллектив.
Вы рады бить друг друга в морды,Кресты имея на груди.А ты взгляни на наши орды,На наших братьев погляди!
У нас, монголов, дисциплина,Убил – и сам иди под меч.Выходит, ваша писанинаНе та, чтоб выгоду извлечь!»
Тут дали страннику кумысуИ, по законам этих мест,Безотлагательную визуСфабриковали на отъезд.
А между тем вокруг становья,Вблизи походного дворцаТрубили хану славословьяНесториане без конца.
Живали муллы тут и ламы,Шаманы множества племен,И снисходительные дамыК ним приходили на поклон.
Тут даже диспуты бывали,И хан, присутствуя на них,Любил смотреть, как те канальиКумыс хлестали за двоих.
Монаха здесь, по крайней мере,Могли позвать на арбитраж,Но музыкант ему у двериУже играл прощальный марш.
Он в ящик бил четырехструнный.Он пел и вглядывался в даль,Где серп прорезывался лунный,Литой, как выгнутая сталь.
1958
Автобиографическая проза
Ранние годы
Наши предки происходят из крестьян деревни Красная Гора Уржумского уезда Вятской губернии. Деревня расположена на высоком берегу реки Вятки, рядом с городищем, где, по преданию, было укрепление ушкуйников, пришедших в старые времена из Новгорода или Пскова. Возможно, что и наши предки приходятся сродни этим своевольным колонизаторам Вятского края.
Прадедом моим был некий Яков, крестьянин, а дедом – сын его Агафон, личность как мне представляется, во многих отношениях незаурядная. Высокого роста, косая сажень в плечах, он до кончины своей был физически необычайно силен гнул в трубку медные екатерининские пятаки и в то же время отличался большим простодушием и доверчивостью к людям. В николаевские времена он двадцать пять лет прослужил на военной службе, отбился от крестьянства и, выйдя в отставку, записался в уржумские мещане. Работал он где-то в лесничестве лесным объездчиком. Когда в Крымскую войну разнесся слух о бедствиях русской армии, дед мой стал во главе дружины добровольцев и повел ее пешком через всю Россию на выручку Севастополя. Вернули его откуда-то из-под Курска. Севастополь пал, не дождавшись своего нового защитника.
Сам я деда не помню, но зато хорошо помню его жену, мою бабку, тихую, безропотную старушку, которую дед держал в страхе Божием. На фотографиях рядом с дедом она выглядит весьма слабым и смиренным созданием. Не думаю, что жизнь ее с супругом была особенно сладкой. Деда она пережила: Агафон умер еще в крепких летах от апоплексического удара.
Одного из двух своих сыновей, моего отца Алексея Агафоновича, дед умудрился обучить в Казанском сельскохозяйственном училище на казенную стипендию. Отец стал агрономом, человеком умственного труда, – первый в длинном ряду своих предков-земледельцев. По своему воспитанию, нраву и характеру работы он стоял где-то на полпути между крестьянством и тогдашней интеллигенцией. Не столь теоретик, сколь убежденный практик, он около сорока лет проработал с крестьянами, разъезжая по полям своего участка, чуть ли не треть уезда перевел с трехполья на многополье и уже в советское время, шестидесятилетним стариком, был чествуем как герой труда, о чем и до сих пор в моих бумагах хранится немудрая уездная грамота.
Отцу были свойственны многие черты старозаветной патриархальности, которые каким-то странным образом уживались в нем с его наукой и с его борьбой против земледельческой косности крестьянства. Высокий, видный собою, с красивой черной шевелюрой, он носил свою светло-рыжую бороду на два клина, ходил в поддевке и русских сапогах, был умеренно религиозен, науки почитал, в высокие дела мира сего предпочитал не вмешиваться и жил интересами своей непосредственной работы и заботами своего многочисленного семейства.
Семью он старался держать в строгости, руководствуясь, вероятно, взглядами унаследованными с детства, но уже и среда была не та, и времена были другие. Женился он поздно, в сорокалетнем возрасте, и взял себе в жены школьную учительницу из уездного города Нолинска [12], мою будущую мать, – девушку, сочувствующую революционным идеям своего времени. Брак родителей был неудачен во всех отношениях. Трудно представить себе, что толкнуло друг к другу этих людей, столь различных по воспитанию и складу характера. Семейные раздоры были обычными картинами моего детства.
Я был первым ребенком в семье и родился в 1903 г. 24 апреля под Казанью, на ферме, где отец служил агрономом. Когда мне было лет шесть, у отца случилась какая-то служебная неприятность, в результате которой мы переехали сначала в село Кукмор, а потом в Вятскую губернию. Это был мрачный период в жизни отца, некоторое время он был без работы, в Кукморе служил даже не по специальности – страховым агентом и выпивал с горя. Впрочем, период этот длился недолго: в 1910 г. мы перебрались в родной отцу Уржумский уезд, где отец снова получил место агронома в селе Сернур.
