Константин Симонов - Собрание сочинений. Том 1

БАЛЛАДА О ТРЕХ СОЛДАТАХ

Около монастыря КассиноПодошли ко мне три блудных сына,

В курточках английского покроя,Опаленных римскою жарою.

Прямо англичане — да и только,Все различье — над плечами только,

Буквы «Poland» вышиты побольше.По-английски «Poland» значит — Польша.

Это — чтоб не спутать, чтобы знать,Кого в бой перед собой толкать.

Посмотрели на мои погоны,На звезду над козырьком зеленым,

Огляделись и меня спросили:— Пан полковник, верно, из России?

— Нет, — сказал я, — я приехал с Вислы,Где дымы от выстрелов повисли,

Где мы днем и ночью переправыПод огнем наводим у Варшавы

И где бранным полем в бой идут полякиБез нашивок «Poland» на английском хаки.

И один спросил: — Ну, как там, дома? —И второй спросил: — Ну, как там, дома?

Третий только молча улыбнулся,Словно к дому сердцем дотянулся.

— Будь вы там, — сказал я, — вы могли быВидеть, как желтеют в рощах липы,

Как над Вислой чайки пролетают,Как поляков матери встречают.

Только это вам не интересно —В Лондоне ваш дом, как мне известно,

Не над синей Вислой, а над рыжей Темзой,На английских скалах, вычищенных пемзой.

Так сказал я им нарочно грубо.От обиды дрогнули их губы.

И один сказал, что нету дольшеСилы в сердце жить вдали от Польши.

И второй сказал, что до рассветаКаждой ночью думает про это.

Третий только молча улыбнулсяИ сквозь хаки к сердцу прикоснулся.

Видно, это сердце к тем английским скаламНе прибить гвоздями будет генералам.

Офицер прошел щеголеватый,Молча козырнули три солдата

И ушли под желтым его взглядом,Обеспечены тройным нарядом.

В это время в своем штабе в РимеАндерс с генералами своими

Составлял реляцию для Лондона:Сколько польских душ им черту продано,

Сколько их готово на скитанияЗа великобританское питание.

День считал и ночь считал подряд,Присчитал и этих трех солдат.

Так, бывало, хитрый старшинаПолучал на мертвых душ вина.

……………………………………………..

Около монастыря КассиноПодошли ко мне три блудных сына,

Три давно уж в глубине душиМертвые для Лондона души.

Где-нибудь в Варшаве или ПознаниС ними еще встретиться не поздно мне.

НЕМЕЦ

В Берлине, на холодной сцене,Пел немец, раненный в Испании,По обвинению в изменеКазненный за глаза заранее,Пять раз друзьями похороненный,Пять раз гестапо провороненный,То гримированный, то в тюрьмах ломанный,То вновь иголкой в стог оброненный.

Воскресший, бледный, как видение,Стоял он, шрамом изуродованный,Как документ Сопротивления,Вдруг в этом зале обнародованный.Он пел в разрушенном БерлинеВсе, что когда-то пел в Испании,Все, что внутри, как в карантине,Сидело в нем семь лет молчания.

Менялись оболочки тела,Походки, паспорта и платья.Но, молча душу сжав в объятья,В нем песня еле слышно пела,Она охрипла и болела,Она в жару на досках билась,Она в застенках огрубелаИ в одиночках простудилась.

Она явилась в этом зале,Где так давно ее не пели.Одни, узнав ее, рыдали,Другие глаз поднять не смели.Над тем, кто предал ее на муки,Она в молчанье постоялаИ тихо положила рукиНа плечи тех, кого узнала.

Все видели, она одетаИз-под Мадрида, прямо с фронта:В плащ и кожанку с пистолетомИ тельманку с значком Рот Фронта.А тот, кто пел ее, казалось,Не пел ее, а шел в сраженье,И пересохших губ движенье,Как ветер боя, лиц касалось.

………………………………………………

Мы шли с концерта с ним, усталым,Обнявшись, как солдат с солдатом,По тем разрушенным кварталам,Где я шел в мае сорок пятом.Я с этим немцем шел, как с братом,Шел длинным каменным кладбищем,Недавно — взятым и проклятым,Сегодня — просто пепелищем.

И я скорбел с ним, с немцем этим,Что, в тюрьмы загнан и поборот,Давно когда-то, в тридцать третьем,Он не сумел спасти свой город.

НЕТ!

Отбыв пять лет, последним утром онВ тюремную контору приведен.

Там ждет его из Токио пакет,Где в каждом пункте только «да» и «нет».

Признал ли он божественность микадо?Клянется ль впредь не преступать закон?И, наконец, свои былые взглядыСогласен ли проклясть публично он?

Окно открыто. Лепестки от вишенЛетит в него, шепча, что спор излишен.Тюремщик подал кисточку и тушьИ молча ждет — ловец усталых душ.

Но, от дыханья воли только вздрогнув,Не глядя на летящий белый цвет,Упрямый каторжник рисует: «Нет!» —Спокойный, как железо, иероглифРисует. И уходит на пять лет.

И та же вновь тюремная контора,И тот тюремщик — только постарел,И те же вишни, лепесток с которыхНа твой халат пять лет назад присел.

И тот же самый иероглиф: «Нет!»,Который ты рисуешь раз в пять лет.

И до конца войны за две недели,О чем, конечно, ты не можешь знать,Ты и тюремщик — оба поседели —В конторе той встречаетесь опять.

Твои виски белы, как вишен цвет,Но той же черной тушью: «Нет» и «Нет»!

………………………………………..

Я увидал товарища ТокудаНа митинге в токийских мастерских,В пяти минутах от тюрьмы, откудаОн вышел сквозь пятнадцать лет своих.

Он был неговорливый и спокойный;Усталый лоб, упрямый рот,Пиджак, в который, разбросав конвойных,Его одели прямо у ворот,И шарф на шее, старый, шерстяной,Повязанный рабочею рукой.

Наверно, он в минуту покушенья,Все в тот же самый свой пиджак одет,Врагам бросал все то же слово: — Нет!Нет! Нет! И нет! —Как все пятнадцать летОт заключенья до освобожденья.

И смерть пошла у ног его кружитьНе просто прихотью безумца злого,А чтоб убить с ним вместе это слово,Как будто можно Коммунизм убить.

НОЧЬ ПЕРЕД БЕССМЕРТИЕМ

Умер парень где-то  на земле ЯванскойВ душный и дождливый  зимний день январский,Умер, не покаявшись,  не сказав ни звука,У стены тюремной  из старого бамбука.Умер с ясным взглядом,  умер с сердцем чистым,Умер, как положено  это коммунистам.А в тюремной камере  в ночь перед расстреломОн увидел землю  в оперенье белом;Белые, как хлопок,  елей вереницы;Серые, как порох,  от страданья лица.Он увидел Горки —  русское селенье,Где в январский снежный  день скончался Ленин.Парень видел это  сердцем, а не глазом,Потому что снега  не встречал ни разу,Никогда не видел,  как качались ели,Но он знал, что люди  там над гробом пели.Он не знал по-русски,  по-явански знал он:Род людской воспрянет  с Интернационалом.Ленин был всю ночь с ним;  он не знал по-нашему,По-явански Ленина  он всю ночь расспрашивал.И когда товарищ  Ленин, все ответив,Из тюремной камеры  вышел на рассвете,В кандалах поднявшись  с пола на колени,На стене он кровью  нацарапал: «Ленин».Это было зимним  утром, на рассвете,В камере на Яве  в ночь перед бессмертьем.Потому бессмертьем,  что бессмертье этоЕсть не только в буквах,  видных всему свету,У стены Кремлевской  перед нами прямоВрезанных навеки  там в гранит и мрамор,Но и в этих буквах,  после утра пытокНа стене бамбуковой  завтра же замытых.

В ГОСТЯХ У ШОУ