Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
возим лицом по месиву снега и стеклобоя.
– Ты падаль, животный мужик, волос растет из уха,
ровно трава-крушина, детка болотного духа!
В Москве славянское блеянье о мощи народной почвы
не тебя касается – области впадин височной!
А ты ото всех отвлечен и, силясь привстать,
об небо стучишь плечом, текущее вспять.
Ноябрь 1976
«Серебристый колокольчик врет недорого…»
Серебристый колокольчик врет недорого –
то накатывает, то спрячется…
Сдохли тройки до единой!
Морда чья-нибудь в тумане обозначится –
лошадь ли оскалится из морока
или некто с головою лошадиной.
Человек ли? конь? На шее ленточка
со звенящим колокольчиком
да свинчатка в кулаке.
От чего пошло, на том и кончится –
ученическое наше небо в клеточку,
пламя рваной розы на виске!
1971
Святой Георгий
Серебро с голубым.
Геральдическим шелком затянут
зимний полдень.
Скачет – императрицыной лентой слепим,
льдистым Богом исполнен –
скачет-искрится рыцарь жестяный.
Хорошо поутру!
На серебряном поле – Георгий,
звон подковы…
Завоевано право змеиться перу
за имперским копытом Орлова,
санным следом лежать на пригорке.
И не колет ничто,
не противится клекоту совесть.
До алмазной
дотянуться пыльцы за игрою в лото!
Сыплют звезды во льду, загораются крестообразно,
под семейным крестом успокоясь…
За клубящийся плащ,
за копье с наконечником римским
невозможно
уцепиться – и ветер навстречу слепящ!
И остаток осанки вельможной
достается полозьям и брызгам.
18 января 1974
«Поле небесное! сей обозримый кусок…»
Поле небесное! сей обозримый кусок
исполинской буквы спасенья.
«Ч» – я читаю, но как человек невысок.
«С» – отзывается эхо, ветвясь, как растение
на подоконнике узком.
Вот мы и выбрали чистую форму прочтенья.
Заключенный грызет пыльные стекла.
Так рождается русское слово, краснее и слаще, чем свекла.
Сок течет, перемешанный с хрустом,
в разноцветных одеждах – электрический ток.
Служащий смотрит на облако, смотрит в окно учрежденья,
Тень мессианства над ним – необъятный цветок,
исполинская буква спасенья,
пуще всякой экзотики – так человек невысок,
дно морское с песком и моллюском
или поле небесное, поле небесное, поле!
Головоногие створки покоя и воли –
миг – и сомкнулись. Пурпурное и голубое.
Май 1977
«Пусть пустующей формы еще не нашло…»
Пусть пустующей формы еще не нашло,
но по сколу стекла
язычком пробегает –
и ему от невидимой крови тепло…
Незамеченной в тело втекла
форма жизни другая
и меня подменяет по капле, пока
не увижу в песке
обнаженные корни,
и раздвоенный провод, и шнур с потолка,
и стеклянную пыль в языке –
эту память о форме
пустоты. И когда на ладонь истечет,
точкой станет свеча,
соучастница пчелья.
То, что теплится мой опечаленный мёд,
то, что льется рука от плеча, –
это чудо втеченья
пальцев чужести в гиблое тело мое.
И, состав изменя
самой низменной клетки,
тоньше нитки вхожу в золотое шитье
плащаницы, где мир воплощает семья
алых капель на ветке.
Январь 1974
«И когда именами друзей, именами любимых пестрят…»
И когда именами друзей, именами любимых пестрят
стихотворные строки,
я завидую щедрости, я отвожу одинокий
и скудеющий взгляд;
обращенья мои безымянны, безлик адресат,
словно брызги в потоке,
долетают слова, попадая в глаза, – и, жестоки,
на ресницах висят;
но когда изувеченным эхом вернется назад,
в ухо, возглас далекий,
или ветер, свистя в босоногой осоке,
полосует кусты, или сад,
элевсинскими толпами листьев обрушась на колья оград,
на панель в водостоки, –
наполняют и зренье, и слух – и когда, златооки,
дни в зените стоят,
невозможная щедрость ладони мои разожмет,
вложит легкое имя
ко всему, что глазами владело моими,
что сводило в молчание рот.
1973
Старик
Старик. И тишина скрипит.
Он превращается во что-то больше тела.
Хотя бы комната расшириться успела
до косточки игральной на столе,
пока ее старик не заместит
собой, кубическим! В единственном числе
предметы и дела являются ему.
О, что бы увлажнило эту сухость,
где, узнаваемы по кашлю и по стуку,
старик и тишина – в любовном созерцаньи
друг друга – сквозь тончающую тьму
сближают треугольные сердца.
Пределом человека виден дом,
как форма, исключившая теченье
земного времени, как форма заточенья
пространства – в точку, перехода – в место.
Старик на лестнице. И, обладая ртом,
хотел бы он продолжиться телесно,
под именем своим. Но деревом сухим,
поленом в печке сделался язык.
И тишина, в которую проник,
его смирив, заговорила им:
– Ты, смерть, – соединительница губ!
Ты – кровля Господа, венчающая сруб!
Октябрь 1975
«Сострадание издали – как наблюдение нравов…»
Сострадание издали – как наблюдение нравов.
Боже! тень человека, везде иностранец неслышный.
О, страна, где никто не рожден,
где все умирали!
Редко из дому выйду – и улица всюду вплотную
к моему (или оно не мое?) –
к телу печали.
«Так прекрасно их лицо живое…»
Так прекрасно их лицо живое,
совершенное лицо камней,
что не
