Мудрецы. Цари. Поэты - Тимур Касимович Зульфикаров
Нет!..
— Сухейль, я люблю тебя!.. Наше гнездо не распалось! не развеялось! не рассыпалось! не разлетелось! Нет!..
Я бегу по саду.
У меня в руках заветный жемчужный чекмень… с гранатовым следом!..
Чекмень шершавый, как плод айвы!..
В тумане вырастает крепостная стена. Я бегу вдоль стены. Ищу цепь… Нахожу. Пробую, тащу ее изо всех сил на себя — не сорвался ли крюк. Не сорвался. Рустам-палван — хороший кузнец…
Я оборачиваюсь и в последний раз гляжу в туманный сырой смутный зыбкий сад. Опять мне чудится, что чья-то тень там, за дождливыми стволами деревьев, ходит, стелется, прячется, следит… Нет… Туманы бродят…
В одной руке у меня чекмень. Другой рукой я хватаюсь за цепь… Цепь холодная, жесткая. Остыла за ночь.
Я долго лезу, карабкаюсь, тащусь по цепи. Подниматься на одной руке трудно, но я помогаю цепкими ногами…
Дождь… Глина, медленная, текучая, ползет по саманной стене… Но вот я на вершине стены… Уже. Дышу тяжело. Перебираю, поднимаю на вершину стены цепь из садовой туманной тьмы…
И!..
И тут родной густой охрипший сырой чей-то голос говорит снизу:
— Насреддин, бычок, это ты?..
Айе!..
— Ака!.. Друг!.. Родной!.. Брат… родной мой… Что ты тут делаешь?..
— Жду тебя, бычок… Слезай скорее… Скоро светло станет… Спать хочется…
— Ты всю ночь ждал здесь? У стены? В дожде?..
И тут я вытаскиваю, выдираю крюк из саманной глины и с цепью и чекменем в руках прыгаю, лечу слепо, радостно во тьму с высокой стены…
— Эй, Рустам-ака!.. Друг! Брат!.. Родной!.. Ты же весь промок, продрог!.. Зачем, друг?..
Я падаю в мягкую ползущую грязь и потому не разбиваю, не нарушаю, не подворачиваю ноги…
Я обнимаю Рустама-ака, я почти плачу от счастья, от любви к Сухейль, к Рустаму-ака, к этому туманному незрелому таящемуся утру…
— Зачем, друг?.. Я не знал, что ты здесь… Я думал, что ты ушел в кишлак… А ты всю ночь сидел у стены под дождем… Ждал… А я был с девушкой…
— Кому дождь, кому — девушка… У тебя же это в первый раз, бычок… Я волновался за тебя… Все прислушивался сквозь дождь — не зовешь ли на помощь, — улыбается Рустам-ака…
И он еще улыбается. Шутит. Родной мой… Промокший, продрогший, иззябший, как забытый, привязанный к деревянному колу теленок в пустынном поле… Друг!..
— Накинь на плечи чекмень, ака. Он сухой. Это ее чекмень… Сухейль…
— Пойдем ко мне в кузницу… Выпьем бузы… Согреемся…
— Бежим, ака!.. Айе!.. Хорошо!.. Душа горит!.. Летит!..
— Хорошо, бычок!..
Я набрасываю чекмень на плечи Рустама-ака и наматываю цепь себе на руку…
— Бежим, ака!..
Рустам-ака куда-то глядит на стену, в туманы ползущие, точно видит он там кого-то, точно чует…
— Ты видишь кого-то, ака?..
— Нет, бычок… Показалось мне… Пойдем… Иди первым… Я за тобой…
Мы быстро идем прочь от крепости, от туманной стены… Вязнем в тучной, щедрой грязи… в утреннем сиротском дождливом поле… Быстро идем… Почти бежим… Тонем… Бежим… Поле бесконечно… Дождь бесконечен… Жизнь бесконечная!..
Веселая!.. Айе!..
Я бегу по полю… Светает уже… Крепость давно пропала в туманах… давно позади осталась…
— Ака, скоро кишлак. Сейчас выпьем бузы. Ой, ака, я петь хочу… плясать!.. Душа ликует! горит!..
— Выпьем бузы — и пой, пляши, бычок!.. Такая ночь один раз в жизни бывает. Больше не будет. Одна на всю жизнь… Как мать…
Уже показался в тумане засохший китайский карагач. Уже наш кишлак, наш малый нищий кишлак сиро, сыро плывет в тумане вокруг нас… Уже редкие горькие осенние глухие петухи кричат обрывисто…
Я бегу!..
— Эй, ака, устал?.. Отстаешь!..
— Догоняю, бычок… Догоняю…
Я оборачиваюсь. Рустам-палван бежит за мной. Улыбается.
На крутых его щедрых плечах плещется, мотается жемчужный узкий долгий чекмень… Он явно мал великану… Смешно!.. Странно, что он не упал с него, ведь Рустам-ака бежит и не придерживает чекмень… А чекмень не падает с него… Точно что-то держит его…
Я хохочу…
— Ака, чекмень вам и на нос не годится!.. Как только он не падает с вас?! На чем держится?..
— Держится, бычок… Крепко держится… Как приколотый… Приколотый…
Я останавливаюсь у кузницы. Тяжело дышу. Жду Рустама-ака. Он подбегает. Улыбается… Жемчужный чекмень на его плечах держится, плещется, полощется в мглистом дожде…
Рустам-ака останавливается около меня. Потом медленно, долго, долго, долго, сонно тянется, клонится, валится, падает на дождливую зыбкую землю…
— Ака, вы поскользнулись?.. Земля гиблая, неверная, текучая… Вы поскользнулись, ака?..
— Нет, бычок… Вернее, уже бык… — улыбается он.
Я не успеваю задержать, остановить его, и он падает на дорогу. Он лежит на ползущей дождливой земле, повернув большую голову и прижавшись к дорожной мягкой грязи щекой. Точно спит он… Улыбается… Точно к подушке щекой льнет, лепится, никнет… У него в спине стрела. Глубокая. Точная. Упоенная. Хмельная монгольская ореховая гибкая стрела… Я знаю такие стрелы. Их называют «летящим орлиным клювом»… Они клюют насмерть… Глубоко, щедро входят. Разрыхляют плоть навек!..
…Стрела пьет кровь! стрела пьет кровь! стрела пьет кровь!.. Уже выпила!.. Глубокая!.. Затаенная!.. Точная!..
— Ака!.. Вот почему чекмень не падал со спины!.. Он был прибит, приколот к ней, к живой спине тайной этой туманной утренней стрелой!.. Был приколот!.. Ака, кто пустил эту собачью бешеную стрелу?.. Кто, ака? Кто?.. Подождите, ака! Не умирайте! Скажите! Не засыпайте, ака! Скажите!..
— Кара-Бутон… Он был там… в тумане… на стене… Я не хотел говорить тебе, бычок…
И тут я вспомнил летучую, рыщущую, размытую тень за стволами деревьев и то, как Рустам-ака всматривался в ползущие, призрачные туманы…
— Ты видишь кого-то, ака?..
— Нет, бычок… Показалось мне… Пойдем… Иди первым… Я за тобой!.. Я за тобой! Я за тобой…
Я не видел никого. Он видел Кара-Бутона…
— Ака, вы закрыли меня спиной… Вы знали, ака!.. Вы приняли, вы взяли мою стрелу, ака!.. Зачем, ака?.. Это не ваша стрела… Вы взяли чужую стрелу, ака… Зачем?.. Отдайте стрелу, ака!.. Отдайте!.. Чужая она… Моя стрела…
— Теперь можешь взять, бычок… Она мертвая теперь…
— Ака, вы пробежали все поле со стрелой в спине?.. Почему сразу не сказали?..
— Мне весело было… с тобой, бычок!.. Радостно за тебя!.. Ты молодец!.. Не учуял я ее… Да и чекмень она хорошо держала… «Легко бежать было!.. Не
