Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия

Уже название стихотворения («Тихий час») обнаруживает забытую многосмысленность этого словосочетания, закрепленного почему-то исключительно за послеобеденным сном в детском саду или советском пионерлагере. Час спокойного самонаблюдения порождает мысли, отсылающие сразу к нескольким контекстам – от детсадовского («не спать, когда положено») до тюремного («дожить до рассвета очередного дня»), от «пубертатного» («немедленно раздеть глазами любое существо противоположного пола») до больничного («угадать в глазах медсестры отсутствие страшного диагноза»). Не символическое единство бытового и духовного планов единого события, не вдохновенно импровизационное раздвоение исходной ситуации (игра на рояле и кормление птиц у Пастернака: «Я клавишей стаю кормил с руки…»), а полиэкранное параллельное развитие нескольких историй, увязанных в узел сходством стержневого мотива.

Диковатые вещи, бунтующие понятия роятся в стихотворениях Дашевского в ритмах броуновского движения, освобожденные от притязаний сознания, отпущенные на волю, не складывающиеся в единую причинно-следственную и смысловую линию.

Ни себя, ни людейНету здесь, не бывает.Заповедь озаряетСныть, лопух, комара.

Ноет слабое пенье,Невидимка-пила:Будто пилит злодей,А невинный страдает,Побледнев добела.

Но закон без людейНа безлюдьи сияет:Здесь ни зла, ни терпенья,Ни лица – лишь мерцаетКрылышко комара.

Некто забрел в подмосковную комариную дачную глушь? Или размышляет о тайне крестных мук? «Затрудняюсь ответить», только и остается произнести читателю, для которого, тем не менее, полнота и ясность восприятия стихотворения остаются непоколебленными. Мы привыкли к тому, что лирический абсолютный praesens, то есть замедление течения времени (вплоть до «остановись, мгновенье, ты прекрасно…») обычно провоцирует «подключение» читателя к переживанию того, кем запечатлено то или иное событие или раздумье. В случае Дашевского читатель оказывается оставленным перед лицом нелегкого свободного выбора, поскольку ему не к чему подключиться, он лишь с огромным трудом может докопаться до того, что на самом деле испытывает рассказчик.

Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурьо духоте, клонящей в сон меня.И яви ни в одном глазу.Мне трудно дышать тобою, лжецом таким.Но солнце ест глаза,словно оно – дымот иного огня,который будет гореть и уже горит.Оно наклоняет мой взгляд в предлежащий прах,словно оно – споткнуться страх,словно оно – стыд.

Между тем мы ясно чувствуем силу и глубину переживаемого чувства, оно не имеет ничего общего с умозрительной игрой отвлеченностями. Герой Дашевского восторженно и самоотверженно любит, напряженно вглядывается в мыслительные контуры собственного существования, словом – занимается делами, не слишком модными в наших временах и нравах. Ради гарантии подлинности параллельно разворачивающихся смежных сюжетов Дашевский иной раз дает подсказки, прямые отсылки к первоисточнику. Скажем, все стихотворения цикла «Имярек и Зарема» в примечании приурочены каждое к своему первоисточнику в книге Катулла. Таким образом, текст вполне самодостаточный и многогранный обретает даже не третье, а, пожалуй, четвертое измерение. Так, пятое стихотворение Катулла (в переводе М. Амелина «Жить, любя, моя Лесбия, да будем…») обретает новое существование следующим образом:

Только не смерть, Зарема, только не врозь.Мало ли что сторонник моральных нормдумает – нас не прокормит думами.

Солнце зароют на ночь – ан дышит утром,а мы наберем с тобою грунта в рот,в дрему впадем такую – не растолкают.

Тронь меня ртом семижды семь раз,сорочью сорок тронь, семерью семь.

Утром что с посторонних, что с наших глаз –сорок долой и семью, тронь и меня:сплыли – и не потеряем, не отберут.

…Иногда кажется, что малописанье в случае Григория Дашевского – единственный способ сохранить в неприкосновенности дар, затаенно существующий где-то в Москве и каждое мгновенье нацеленный на неуловимое разумом сопряжение отпущенных на свободу далековатых идей и событий. Экономная трата боеприпасов в данном случае означает только одно: каждый выстрел ложится точно в цель, в самое яблочко. Как, например, вот этот:

«Давай, ты умер» – «Да сколько разуже в покойника и невесту» –«Нет, по-другому: умер давно.Пожалуйста, ляг на ковер, замри.

Нету креста, бурьян, но ябываю и приношу букет.Вот чей-то шелест – не твой ли дух:я плачу, шепчу ему в ответ» –

«Лучше я буду крапива, лопух:они лодыжки гладят и щиплют.Новое снизу твое лицо –шея да ноздри да челка веером».

Генрих и Семен. М.: Клуб «Проект ОГИ», 2000. 40 с.

Дума иван-чая. М.: НЛО, 2001. 88 с.

Ни себя, ни людей… // Знамя. 2003. № 10.

Литература // Критическая масса. 2004. № 3.

Несколько стихотворений и переводов. М.: Каспар Хаузер, 2014. 20 с.

Олег Дозморов

или «Я закрываю магазин стихов…

Написанное не дает уснуть…»

Кажется, еще никто не говорил о поэзии офисного планктона; между тем, она существует. В стихах Олега Дозморова человек вовлечен в ежедневное стандартизированное и бескрылое существование, в котором главное место занимает наблюдение за экраном компьютера. Вот он неуютным утром пробирается на службу знакомым приевшимся маршрутом и думает монотонную думу свою:

Ну что за день двадцатое апреля?Кружится снег.И началась рабочая неделя.И человек

Торчит, как пень, один на остановке,другой бредет,как тень его в развязанном кроссовке,и снег идет.‹…›Я полчаса промерз на остановке.О, если б там,в рекламе, на билборде, на листовке,гиппопотам

изобразил осмысленное что-то,раздул ноздрю…Ты мне сказал смотреть на бегемота,и я смотрю.

Любопытно, что именно в этом стихотворении содержится фраза, давшая название сборнику Дозморова: Смотреть на бегемота. Вне контекста можно было бы подумать о ее значении что угодно, кроме действительно присутствующего. Наблюдение за бегемотом? Воспоминание о детском посещении зоопарка? Отсылка к мифологическим чудовищам? К тайным грехам, вызывающим муки совести? Нет, на самом деле – фраза означает всего лишь бессмысленное рассматривание изображения ни в чем не повинного гигантского млекопитающего на рекламном изображении во время затянувшегося ожидания на остановке общественного транспорта. Очень характерен и зачин стихотворения: давайте-ка напишем про сегодняшний день, про двадцатое апреля. А могли бы написать и про двадцать третье и про седьмое мая – успеем еще, всему свое размеренное и бессобытийное время.

Стихи случаются не во время побегов в широкошумные дубровы, они рождаются из непосредственного наблюдения окружающей обстановки, которая весьма часто располагает к тематике старого доброго производственного романа, освобожденного от фабулы и сведенного к рассуждениям героя-производственника.

Утром придешь на работу рано – в комнате никого,сквозняк бумаги перелистывает на столах.Отчего такая свобода внутри? Ниотчего.Просто исчез, словно жара, старый-престарый страх.

Просто утром прошел одинокий отменный дождь.Автосигнализации до сих пор кое-где пищат.Всё слабее, впрочем, и скоро отступит дрожьпрохладных и влажных листьев, что на тополях дрожат.

Милые, все уже кончилось, теперь только солнце, светвас будет нежить, греть, баловать, охранять.Заходят, ставят сушиться зонты, включают свет.Начинают по телефону трещать, по клавиатуре стучать.

Нет, что вы, никто не говорит, что поэтическое зрение у Дозморова сведено к подобному ограниченному и однообразному кругозору человека монитора и клавиатуры, разнообразные дистанции между его усталым взглядом на мир и смыслом стихотворения, конечно, существуют, порою специально подчеркиваются:

В этом стихотворении умирают все, за исключением одного.В первой строфе герой ставит чай, поджидает старость.Старики, как известно, делятся на тех, у коговремени много, и у кого почти не осталось.

У этого – завались. В юности все начиналось сразговоров, дальше предполагался выбор.Жизнь, шепчет он, мерзость и компромисс,но и нам иногда выпадает «рыба».

В третьей строфе вдруг наступает зима,а героя называют по имени – скажем, Женя.Стих написан с утра, чтоб не сойти с ума,беспокойным человеком, не лишенным воображения.

Это – автор. Времени у него в обрез.Ему нужно, допустим, в химчистку и на прием к лору.Настроение портят изжога и лишний вес,и уролог вчера взял больно мазок на флору.

Автор бежит в химчистку, герой наливает чай,не зная, что с ним случится, автор бранит погодуи ныряет в метро «Парк культуры», я им говорю «прощай»и иду к океану смотреть облака и воду.

Океан, облака и вода – реалии отсылающие к британским трудам и дням Олега Дозморова (см. раздел книги «Стихи, написанные в Уэльсе»), хотя, впрочем, фон офисного времяпрепровождения присутствует во всех главных локусах стихотворений Дозморова (Свердловск – Екатеринбург, Москва, Британия). Везде – одни и те же довольно-таки натужные попытки написать стихи именно сегодня, обозначить дату, да еще порою – посетовать на отсутствие малейшей свежести, оригинальности: