Алексей Апухтин - Полное собрание стихотворений
Мать
Сын мой, то призрак: не бойся его.Здесь, в этой хижине, нет никого.Сядь, как бывало, и слез не таи,Я уврачую все раны твои.
Сын
Матушка, прежний мой пламень потух:Сам я стал холоден, сам я стал сух,–Лучше уйди, не ласкай меня, мать!Ласки тебе я не в силах отдать.
Мать
Сын мой, я жесткое слово прощу.Злобным упреком тебя не смущу,Что мне в объятьях и ласках твоих?Матери сердце тепло и без них.
Сын
Матушка, смерть уж в окошко стучит…Душу одно лишь желанье томитВ этот последний и горестный час:Встретить ее хоть один еще раз,Чтобы под звук наших песен былыхТаять в объятьях ее ледяных!Смолкла беседа. Со стоном глухимСын повалился. Лежит недвижим,Тихо дыханье, как будто заснул…Длинную песню сверчок затянул…Молится старая, шепчет, не спит…Буря то плачет, то злобно шипит,Воет, в замерзшее рвется стекло…Словно ей жаль, что в избушке тепло,Словно досадно ей, ведьме лихой,Что не кончается долго больной,Что над постелью, где бедный лежит,Матери сердце надеждой дрожит!
Конец 1860-х годов
Встреча
Тропинкой узкою я шел в ночи немой,И в черном женщина явилась предо мной.Остановился я, дрожа, как в лихорадке…Одежды траурной рассыпанные складки,Седые волосы на сгорбленных плечах –Всё в душу скорбную вливало тайный страх.Хотел я своротить, но места было мало;Хотел бежать назад, но силы не хватало,Горела голова, дышала тяжко грудь…И вздумал я в лицо старухи заглянуть,Но то, что я прочел в ее недвижном взоре,Таило новое, неведомое горе.Сомненья, жалости в нем не было следа,Не злоба то была, не месть и не вражда,Но что-то темное, как ночи дуновенье,Неумолимое, как времени теченье.Она сказала мне: «Я смерть, иди со мной!»Уж чуял я ее дыханье над собой,Вдруг сильная рука, неведомо откуда,Схватила, и меня, какой-то силой чуда,Перенесла в мой дом… Живу я, но с тех порНичей не радует меня волшебный взор,Не могут уж ничьи приветливые речиЗаставить позабыть слова той страшной встречи.
Конец 1860-х годов
«Опять в моей душе тревоги и мечты…»
Опять в моей душе тревоги и мечты,И льется скорбный стих, бессонницы отрада…О, рви их поскорей – последние цветы Из моего поблекнувшего сада!Их много сожжено случайною грозой, Размыто ранними дождями,А осень близится неслышною стопойС ночами хмурыми, с бессолнечными днями. Уж ветер выл холодный по ночам,Сухими листьями дорожки покрывая; Уже к далеким, теплым небесамПромчалась журавлей заботливая стая,И между липами, из-за нагих ветвейСквозит зловещее, чернеющее поле…Последние цветы сомкнулися тесней… О, рви же, рви же их скорей,Дай им хоть день еще прожить в тепле и холе!
Конец 1860-х годов
Королева
Пир шумит. Король Филипп ликует,И, его веселие деля,Вместе с ним победу торжествуетПышный двор Филиппа-короля.
Отчего ж огнями блещет зала?Чем король обрадовал страну?У соседа – верного вассала –Он увез красавицу жену.
И среди рабов своих покорныхМолодецки, весело глядит:Что ему до толков не придворных?Муж потерпит, папа разрешит.
Шумен пир. Прелестная БертрадаОживляет, веселит гостей,А внизу, в дверях, в аллеях сада,Принцы, графы шепчутся о ней.
Что же там мелькнуло белой тенью,Исчезало в зелени кустовИ опять, подобно привиденью,Движется без шума и без слов?
«Это Берта, Берта-королева!» –Пронеслось мгновенно здесь и там,И, как стая гончих, справа, слеваПринцы, графы кинулись к дверям.
И была ужасная минута:К ним, шатаясь, подошла она.Горем – будто бременем – согнута,Страстью – будто зноем – спалена.
«О, зачем, зачем, – она шептала,–Вы стоите грозною толпой?Десять лет я вам повелевала,–Был ли кто из вас обижен мной?
О Филипп, пускай падут проклятьяНа жестокий день, в который тыВ первый раз отверг мои объятья,Вняв словам бесстыдной клеветы!
Если б ты изгнанник был бездомный,Я бы шла без устали с тобойПо лесам осенней ночью темной,По полям в палящий летний зной.
Гнет болезни, голода страданьяИ твои упреки без числа –Я бы всё сносила без роптанья,Я бы снова счастлива была!
Если б в битве, обагренный кровью,Ты лежал в предсмертном забытьи,К твоему склонившись изголовью,Омывала б раны я твои.
Я бы знала все твои желанья,Поняла бы гаснущую речь,Я б сумела каждое дыханье,Каждый трепет сердца подстеречь.
Если б смерти одолела сила,–В жгучую печаль погружена,Я б сама глаза твои закрыла,Я б с тобой осталася одна…
Старцы, жены, юноши и девы –Все б пришли, печаль мою деля,Но никто бы ближе королевыНе стоял ко гробу короля!
Что со мною? Страсть меня туманит,Жжет огонь обманутой любви…Пусть конец твой долго не настанет,О король мой, царствуй и живи!
За одно приветливое слово,За один волшебный прежний взорЯ сносить безропотно готоваГоды ссылки, муку и позор.
Я смущать не стану ликованья;Я спокойна; ровно дышит грудь…О, пустите, дайте на прощаньеНа него хоть раз еще взглянуть!»
Но напрасно робкою мольбоюЗасветился королевы взгляд:Неприступной каменной стеноюПеред ней придворные стоят…
Пир шумит. Прелестная БертрадаВсе сердца пленяет и живит,А в глуши темнеющего садаЧей-то смех, безумный смех звучит.
И, тот смех узнав, смеются тожеПринцы, графы, баловни судьбы,Пред несчастьем – гордые вельможи,Пред успехом – подлые рабы.
Конец 1860-х годов
Будущему читателю
В альбом О. А. Козловой
Хоть стих наш устарел, но преклони свой слухИ знай, что их уж нет, когда-то бодро певших,Их песня замерла, и взор у них потух,И перья выпали из рук окоченевших!Но смерть не всё взяла. Средь этих урн и плитНеизгладимый след минувших дней таится:Все струны порвались, но звук еще дрожит,И жертвенник погас, но дым еще струится.
Конец 1860-х годов
Старая цыганка
Пир в разгаре. Случайно сошлися сюда, Чтоб вином отвести себе душу И послушать красавицу Грушу, Разношерстные всё господа: Тут помещик расслабленный, старый,Тут усатый полковник, безусый корнет, Изучающий нравы поэт И чиновников юных две пары.
Притворяются гости, что весело им,И плохое шампанское льется рекою…Но цыганке одной этот пир нестерпим.Она села, к стене прислонясь головою,Вся в морщинах, дырявая шаль на плечах, И суровое, злое презреньеЗагорается часто в потухших глазах: Не по сердцу ей модное пенье…«Да, уж песни теперь не услышишь такой,От которой захочется плакать самой!Да и люди не те: им до прежних далече…Вот хоть этот чиновник – плюгавый такой, Что, Наташу обнявши рукой, Говорит непристойные речи,–Он ведь шагу не ступит для ней… В кошелькеВся душа-то у них… Да, не то, что бывало!»Так шептала цыганка в бессильной тоске,И минувшее, сбросив на миг покрывало, Перед нею росло – воскресало.
Ночь у «Яра». Московская знать Собралась как для важного дела,Чтобы Маню – так звали ее – услыхать, Да и как же в ту ночь она пела!«Ты почувствуй», – выводит она, наклонясь, А сама между тем замечает, Что высокий, осанистый князь С нее огненных глаз не спускает.Полюбила она с того самого дня Первой страстью горячей, невинной,Больше братьев родных, «жарче дня и огня», Как певалося в песне старинной.Для него бы снесла она стыд и позор, Убежала бы с ним безрассудно,Но такой учредили за нею надзор, Что и видеться было им трудно. Раз заснула она среди слез.«Князь приехал!» – кричат ей… Во сне аль серьезно Двадцать тысяч он в табор привез И умчал ее ночью морозной. Прожила она с князем пять лет,Много счастья узнала, но много и бед…Чего больше? Спросите – она не ответит, Но от горя исчезнул и след,Только счастье звездою далекою светит! Раз всю ночь она князя ждала,Воротился он бледный от гнева, печали; В этот день его мать прокляла И в опеку имение взяли.И теперь часто видит цыганка во сне,Как сказал он тогда ей: «Эх, Маша, Что нам думать о завтрашнем дне? А теперь хоть минута, да наша!»Довелось ей спознаться и с «завтрашним днем»:Серебро продала, с жемчугами рассталась, В деревянный, заброшенный дом Из дворца своего перебралась, И под этою кровлею вновь Она с бедностью встретилась смело: Те же песни и та же любовь… А до прочего что ей за дело?Это время сияет цыганке вдали,Но другие картины пред ней пролетели.Раз – под самый под Троицын день – к ней пришлиИ сказали, что князь, мол, убит на дуэли.Не забыть никогда ей ту страшную ночь, А пойти туда, на дом, не смела.Наконец поутру ей уж стало невмочь: Она черное платье надела,Робким шагом вошла она в княжеский дом,Но как князя-голубчика там увидала С восковым, неподвижным лицом, Так на труп его с воплем упала!Зашептали кругом: «Не сошла бы с ума! Знать, взаправду цыганка любила…»Подошла к ней старуха княгиня сама,Образок ей дала… и простила.Еще Маня красива была в те года, Много к ней молодцов подбивалось,– Но, прожитою долей горда, Она верною князю осталась;А как помер сынок ее – славный такой, На отца был похож до смешного,–Воротилась цыганка в свой табор роднойИ запела для хлеба насущного снова!И опять забродила по русской земле,Только Марьей Васильевной стала из Мани… Пела в Нижнем, в Калуге, в Орле, Побывала в Крыму и в Казани; В Курске – помнится – раз, в Коренной,Губернаторше голос ее полюбился,Обласкала она ее пуще родной,И потом ей весь город дивился.Но теперь уж давно праздной тенью онаДоживает свой век и поет только в хоре…
А могла бы пропеть и одна Про ушедшие вдаль времена, Про бродячее старое горе, Про веселое с милым житье Да про жгучие слезы разлуки…Замечталась цыганка… Ее забытье Прерывают нахальные звуки. Груша, как-то весь стан изогнув, Подражая кокотке развязной, Шансонетку поет. «Ньюф, ньюф, ньюф…» – Раздается припев безобразный. «Ньюф, ньюф, ньюф, – шепчет старая вслед, – Что такое? Слова не людские, В них ни смысла, ни совести нет… Сгинет табор под песни такие!» Так обидно ей, горько – хоть плачь!
Пир в разгаре. Хвативши трактирной отравы, Спит поэт, изучающий нравы, Пьет довольный собою усач, Расходился чиновник плюгавый:Он чужую фуражку надел набекрень И плясать бы готов, да стыдится.
Неприветливый, пасмурный деньВ разноцветные стекла глядится.
Конец 1860-х годов
