Стихотворения и поэмы. Том 1. Изданное при жизни - Тихон Васильевич Чурилин
Будущее г. Чурилина рисуется нам двояко. Или поэт должен совершенно отрешиться от принятой здесь манеры и забыть первую свою книгу: тогда перед ним откроются новые горизонты и наступит действительно “весна”, или этою же книгой и закончится весь его литературный путь. Повторяться в таких приёмах нельзя, как нельзя жить в склепе, и самоуглубление подобного рода может привести молодого поэта к духовному самоубийству, как то видели мы на печально-поучительном примере г. Игоря Северянина»[26].
В свойственной себе манере критически высказался о «Весне после смерти» Владислав Ходасевич:
«…есть достоинство, ныне у молодых поэтов встречающееся всё реже; в стихах этих отразились движения души, правда, болезненные, изломанные и смутные, но, несомненно, подлинные. Правда, дочитав “Весну после смерти”, испытываешь такое чувство, словно вырвался на воздух из комнаты тяжело больного, но в конце концов сознаёшь, что таким чувством лишь подтверждается внутренняя правдивость книги <…> До сих пор г. Чурилин учился, кажется, только у Андрея Белого, которому и обязан лучшими своими пьесами. Но этого мало: ему предстоит ещё очень много работы, если только он не возомнил уже себя гением <…>»[27].
Ещё более критично высказался Вл. Ходасевич о книге Т. Чурилина в письме к Самуилу Киссину (Муни): «Лидия Яковлевна говорила, что ты просил прислать книгу Чурилина. У Кожебаткина её, конечно, нет. Стоит она 3 рубля. Могу тебе поклясться, что третьесортные подделки под Белого не доставили бы тебе никакой радости. Гурьева знаешь? Так вот Чурилин – плохой Гурьев»[28].
Реакция на книгу была неоднозначной, имели место также и резко отрицательные отзывы о ней. Например, книгой был возмущён Иван Аксёнов, о чём он пишет в своём письме С.П. Боброву от 3 июня 1916 года: «…посмотрел на Чурилина, и гадко стало – бедная Н.С. (Гончарова. – Д. Б.) – зачем она унизилась»[29]. В следующих же письмах И. Аксёнов говорит о Т. Чурилине с некоторой издёвкой, в шутку называет его «трепетной ланью»[30].
Николай Гумилёв также отозвался рецензией на первую книгу стихов Тихона Чурилина в своих «Письмах о русской поэзии»:
«Тихон Чурилин является счастливым исключением. Литературно он связан с Андреем Белым и – отдалённее с кубо-футуристами.
Ему часто удаётся повернуть стихи так, что обыкновенные, даже истёртые слова приобретают характер какой-то первоначальной дикости и новизны. Тема его – это человек, вплотную подошедший к сумасшествию, иногда даже сумасшедший. Но в то время, как настоящие сумасшедшие бессвязно описывают птичек и цветочки, в его стихах есть строгая логика безумия и подлинно бредовые образы (далее приводится фрагмент стихотворения Т. Чурилина «Конец Кикапу». – Д. Б.). <…>
Тема самоубийства, как возможности уйти от невыразимого страдания жизни, тоже привлекает поэта. Ей он обязан лучшим стихотворением в книге (далее приводится стихотворение Т. Чурилина “Конец клерка”. – Д. Б.). <…>
Хочется верить, что Тихон Чурилин останется в литературе и применит своё живое ощущение слова как материала к менее узким и специальным темам»[31].
На связь чурилинского творчества с сумасшествием обращали внимание и другие рецензенты. Например, И. Эйгес: «Особое лицо Ч<урилина> резче всего подчёркивается сохранившимися в его стихах следами пережитой им страшной полосы»; или С. Вермель (под псевдонимом «Челионати»): «<Чурилин> заразил свои слова каким-то безумием, в котором он заставляет их биться»[32].
Но именно слова Н. Гумилёва о своей первой книге стихов Тихон Чурилин считал наиболее точными. Об этом поэт признаётся в письме Н. Гумилеву после выхода журнала «Аполлон» с рецензией на «Весну после смерти»: «Много было рецензий, почти все “доброкачественные”, иногда пышно-дифирамбические, но слова сказали Вы одни. <…> Но разве о Поэзии только сказали Вы? О летописи Тайны, т. е. то, что главное в моём творчестве»[33].
Сам автор «Весны после смерти» придавал выходу книги большое значение. Впоследствии он писал об этом времени в своём цикле очерков «Встречи на моей дороге»: «…уже год как вышла моя “Весна”, и я стал сразу действительно поэтом, да ещё каким: “Кикапу” поэтом»[34].
Действительно, эмблемой первой поэтической книги Т. Чурилина стало стихотворение «Конец Кикапу». Об этом, например, свидетельствуют воспоминания Т. Лещенко-Сухомлиной о Тихоне Чурилине, записанные в 1941 году: «Тихон Чурилин оказался тем самым поэтом, который когда-то написал “Кикапу”, а мы с Милкой Волынской в 1922–1923 годах твердили эти стихи беспрестанно»[35].
Кроме того, целый фрагмент стихотворения «Конец Кикапу» приводит по памяти Георгий Иванов в одном из стихотворений, вошедших в его «Посмертный дневник» (1958)[36], причём стихотворению был предпослан комментарий: «Стихотворение художника Н.К. Чурляниса (1875–1911)». Так Т. Чурилин слился в памяти поэта с художником Чурлёнисом, имя истинного автора было позабыто, но имя персонажа «Кикапу» и строки стихотворения остались.
Интересно также, что С. Шаргородский связывает стихотворение «Конец Кикапу» с самоубийством поэта-эгофутуриста Ивана Игнатьева в предисловии к книге Е. Радина «Футуризм и безумие»: «“Конец Кикапу”, педалирующий мотивы бритья, таза с кровавой водой и распахнутых дверей, явственно воспроизводит газетные отчёты о смерти Игнатьева. Согласно некоторым корреспонденциям, в день самоубийства он к вечеру “удалился в спальню, потребовал себе мыла для бритья и закрыл двери. Когда обеспокоенные домашние обратили, наконец, внимание на долгое отсутствие Казанского (настоящая фамилия Игнатьева. – Д. Б.) и странную темноту в комнате и дверь была взломана, оказалось, что Казанский перерезал себе бритвой горло”. Чурилин никак не объясняет гибель Игнатьева-Кикапу и даёт лишь моментальную фотографию кровавого зрелища»[37].
В период создания стихотворений, составивших первую поэтическую книгу Т. Чурилина, помимо прочего, у автора завязываются близкие отношения с Мариной Цветаевой. Так, например, о Т. Чурилине пишет Анастасия Цветаева в своих «Воспоминаниях»: «Черноволосый и не смуглый, нет – сожжённый. Его зеленоватые, в кольце тёмных воспалённых век, глаза казались черны, как ночь (а были зелёно-серые). Его рот улыбался и, прерывая улыбку, говорил из сердца лившиеся слова, будто он знал и Марину и меня… целую уж жизнь, и голос его был глух… И не встав, без даже и тени позы, а как-то согнувшись в ком, в уголку дивана, точно окунув себя в стих, как в тёмную глубину пруда, он начал сразу оторвавшимся голосом, глухим, как ночной лес… Он… брал нас за руки,
