Сергей Маковский - Год в усадьбе

IV. «Да, началось. На долгую беду…»

Да, началось. На долгую беду.Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку,а ночь — скорей на бак: залезу в щелкуи притаюсь, да за борт. Как в бреду.

Плыву, ныряя чайкой, на грядуотлогих дамб, к рыбачьему посёлку,и там на отмели мою креолкумежду сетей и старых тряпок жду.

Частенько не придет. Плывешь обратно,и Божий мир не мил. А невдомек,что сызмала девица-то развратнаи ночь, поди, прогуливает знатно…Эх, сударь, молодость! Жил паренек,да наскочи, как рыба, на крючок.

V. «Влюбился — смерть! Красавица? Нимало…»

Влюбился — смерть! Красавица? Нимало.Жердинка смуглая, пятнадцать лет.Но взор, повадка, бровь углом… Да нет,не рассказать. Ну, бес. А уж плясала!

Сорвется — вихрь, запляшет белый свет.Плывет, горит. Вот кружится, вот сталаи прыг на стол — и каблучком удалоотстукивает трели кастаньет.

А то раздета, бубен, — ишь сноровка! —танцует голая. И грех, и стыд,какой любви мужчинами не сулит:Вся выгнется и грудью шевелити бедрами поводит этак ловко.Дурная, сударь, истинно чертовка!

VI. «Наш парусник грузился понемногу…»

Наш парусник грузился понемногу,когда задул попутный нам зюйд-вест,и капитан решил: немедля в Брест.Для храбрости глотнув маленько грогу.

Простились. Да… Она сняла свой крести мне надела с клятвой на дорогу.А я клялся — себе, и ей, и Богу —вернуться через год из дальних мест.

Разбойничьей послушные примете,мы снялись в ночь. И вот уж, на рассвете(с брам-реи вдаль глядел я), смутным сномказался порт в тумане золотом,а там — и отмель, и рыбачьи сети,и словно кто-то машущий платком.

VII. «И что ж? Ровненько через год, в Июне…»

И что ж? Ровненько через год, в июне,до одури любви изведав плен,я бросил бриг у гибралтарских стени к Бахии приплыл-таки — на шхуне.

Да, молодость, — чего не дашь взамен.Как я был горд и счастлив накануне!А за год-то в моей морской фортунепроизошло довольно перемен:

и денег прикопил, и стал матросом,не юнга, чай, — большим, густоволосым(мне было прозвище «Кудрявый гусь»)и, кажется, не слишком тонконосым.Я так мечтал: посватаюсь, женюсьи фермой где-нибудь обзаведусь.

VIII. «Знакомые места! Живым манером…»

Знакомые места! Живым манером —к отцу, тореро. След простыл. Беда!Я начал поиски: туда, сюда,в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам.

Один ответ: весной сбежала. Да!Не то с заезжим русским офицером,не то с другим каким-то кавалером, —в Европу, в Азию, невесть куда.

Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку,я понял, что любовь и злость точь-в-точьодно… Ведь я любил, любил девчонку,а в мыслях: вот схватить бы, истолочь,да в море вышвырнуть, как падаль, прочь!И кулаком грозился я вдогонку.

IX. «Но время лечить все: рубцы от ран…»

Но время лечить все: рубцы от ран,обиды сердца, медленное горе.Мою любовь угомонило море,развеял ветер, усыпил туман.

Не скоро, но забыл, для новых страни новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре.Утешился. Сначала в Балтиморе,потом в горах Невады у гитан.

Из порта в порт за грузом, без оглядки.Сегодня Рио, завтра Уругвай.В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки.На Яве помирал от лихорадки.Тонул в тайфун, — ну, думаю, прощай!Бывало тяжело, бывало — рай.

X. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»

Матросам, сударь, что? И небогаты,а веселы в свой час. То здесь, то там,небось, научишься по кабакамзалежные прогуливать дукаты.

Да, времечко! Жилось. Команда — хваты.И сколько их, красавиц, льнуло к намвсех званий и мастей: марсельских дам,фузанских гейш, гречанок из Галаты…

У нас, у моряков, особый дар:хоть женщины охочи до обновок,да любят нас, будь только парень ловок,без умысла — за молодость и жар,за якоря и бронзовый загари голубой узор татуировок.

XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора…»

Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфораспешили мы в Кале. Как вдруг — норд-ост.Волна взбесилась, заливает мост.Тут я в Лагос укрылся от простора.

На набережной давка. Вдоль забора —афиши, флаги. Перед будкой — хвост.Прочел: Театр «Минерва»… Между звезд —мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора…

Что было! Разве скажешь? Не речист…Заплакал, верите ль? Да к черту! Нервы.Бросаюсь в кассу. Ряд? — Поближе, первый.И ровно в семь, за час, приглажен, чист,разглядывал я занавес «Минервы»и зал пустой. А сам дрожу, как лист.

XII. «Запомнился мне вечер! Ни актрисы…»

Запомнился мне вечер! Ни актрисы,ни действия не видел я грехом.Всё — сцена, зал — летело кувырком,душа — котел, а сердце съели крысы…

В антракт, собравшись с духом, за кулисы.Что? Узнаешь? — Сначала, нет. Потом:Ах, ты? — спросила, — поминаешь злом?И выпорхнула кланяться на бисы.

Я все сказал: — Клялась ты, Нагарэль,твой крест на мне. Куда бы ни бросаласудьба — в грозу, в полярную метель,в водоворот тропического шквала, —на всех путях ты, маятная цель,звездой небес передо мной сияла!

XIII. «Стучусь опять, а сердце — хоть умри…»

Стучусь опять, а сердце — хоть умри.Вон-на! У ней какой-то португалец.Я замер. Ну, — смеется, — мой скиталец,коль хочешь, приходи сегодня… в три,

живу я: пять на площади Бари, —и протянула надушенный палец.Как пьяный, вышел я, смешной страдалец:приду ужо, да только отопри!

Лил дождь, и ветер гнул стволы бушуя,когда в кромешной тьме я подходилк назначенному дому. У периля задержал шаги, беду почуя.Прислушался: сквозь смех — звук поцелуя —Ощупал нож и к двери. Отворил.

XIV. «Тогда ее увидел… разодетой…»

Тогда ее увидел… разодетой,а на столе хрусталь, вино, цветы,и тут же — наглого в углу тахтытого синьора с длинной сигаретой.

Мне в душу кровь ударила: «Эй ты!» —я сшиб его и волю дал кастету,всего измял, расплющил, как галету,и шлепнул вниз с балкона. В грязь, в кусты.

Затем уж к ней. «Молись!» — Хрипит от страхупроклятая. И вдруг мою навахукак выдернет, да мне же в щеку: на!Боль чертова, но ненависть сильна.Я бросился опять. Кровь… тишина…Рука не дрогнула. Нож — в сердце с маху.

XV. «Так свой рассказ, — мы были в кабачке…»

Так свой рассказ, — мы были в кабачкеобугленного дымом Порт-Саида, —окончил шкипер, сумрачного видагигант с багровым шрамом на щеке.

О, как близка была его обидамне, грешному! В его седой тоскепечаль о том, что скрылось вдалекевмиг ожила… О, память-Немезида!

Я вспоминал: и реял сонм теней,ко мне взывали призрачные хоры…И слышал я, в прибое волн, укорывсех, всех… погибших, может быть страшней,чем ты, моряк, мне рассказал о ней,о Нагарэли из Сан-Сальвадора…

Ржевница. 1921