Владимир Маяковский - Хорошо!
6
Дул, как всегда, октябрь ветрами,как дуют при капитализме.За Троицкий дули авто и трамы,обычные рельсы вызмеив.Под мостом Нева-река,по Неве плывут кронштадтцы…От винтовок говоркаскоро Зимнему шататься.В бешеном автомобиле, покрышки сбивши,тихий, вроде упакованной трубы,за Гатчину, забившись, улепетывал бывший —«В рог, в бараний! Взбунтовавшиеся рабы!..»Видят редких звезд глаза,окружая Зимний в кольца,по Мильонной из казармнадвигаются кексгольмцы.А в Смольном, в думах о битве и войске,Ильич гримированный мечет шажки,да перед картой Антонов с Подвойскимвтыкают в места атак флажки.Лучше власть добром оставь,никуда тебе не деться!Ото всех идут заставк Зимнему красногвардейцы.Отряды рабочих, матросов, голи —дошли, штыком домерцав,как будто руки сошлись на горле,холёном горле дворца.Две тени встало. Огромных и шатких.Сдвинулись. Лоб о лоб.И двор дворцовый руками решеткистиснул торс толп.Качались две огромных тениот ветра и пуль скоростей, —да пулеметы, будто хрустеньеломаемых костей.Серчают стоящие павловцы.«В политику… начали… ба́ловаться…Куда против нас бочкаревским дурам?!Приказывали б на штурм».Но тени боролись, спутав лапы,—и лап никто не разнимал и не рвал.Не выдержав молчания, сдавался слабый —уходил от испуга, от нерва́.Первым, боязнью одолен,снялся бабий батальон.Ушли с батарей к одиннадцатимихайловцы или константиновцы…А Ке́ренский — спрятался, попробуй вымань его!Задумывалась казачья башка.И редели защитники Зимнего,как зубья у гребешка.И долго длилось это молчанье,молчанье надежд и молчанье отчаянья.А в Зимнем, в мягких мебеля́хс бронзовыми вы́крутами,сидят министры в меди блях,и пахнет гладко выбритыми.На них не глядят и их не слушают —они у штыков в лесу.Они упадут переспевшей грушею,как только их потрясут.Голос — редок.Шепотом, знаками.— Керенский где-то? —— Он? — За казаками.И снова молча.И только по́д вечер:— Где Прокопович?—— Нет Прокоповича.А из-за Николаевскогочугунного моста́как смерть, глядит неласковаяАврорьих башен сталь.И вот высоко над воротникомподнялось лицо Коновалова.Шум, который тек родником,теперь прибоем наваливал.Кто длинный такой?.. Дотянуться смог!По каждому из стекол удары палки.Это — из трехдюймовокшарахнули форты Петропавловки.А поверху город как будто взорван:бабахнула шестидюймовка Авророва.И вот еще не успела онарассыпаться, гулка и грозна,—над Петропавловкой взви́лся фонарь,восстанья условный знак.— Долой! На приступ! Вперед! На приступ! —Ворва́лись. На ковры! Под раззолоченный кров!Каждой лестницы каждый выступбрали, перешагивая через юнкеров.Как будто водою комнаты по́лня,текли, сливались над каждой потерей,и схватки вспыхивали жарче полдняза каждым диваном, у каждой портьеры.По этой анфиладе, приветствиями о́ранноймонархам, несущим короны-клады,—бархатными залами, раскатистыми коридорамигремели, бились сапоги и приклады.Какой-то смущенный сукин сын,а над ним путиловец — нежней папаши:«Ты, парнишка, выкладай ворованные часы —часы теперича наши!»Топот рос, и тех тринадцатьсгреб, забил, зашиб, затыркал.Забились под галстук — за что им приняться? —Как будто топор навис над затылком.За двести шагов… за тридцать… за двадцать…Вбегает юнкер: «Драться глупо!»Тринадцать визгов: — Сдаваться! Сдаваться! —А в двери — бушлаты, шинели, тулупы…И в эту тишину раскатившийся всластьбас, окрепший над реями рея:«Которые тут временные? Слазь!Кончилось ваше время».И один из ворвавшихся, пенснишки тронув,объявил, как об чем-то простом и несложном:«Я, председатель реввоенкомитета Антонов,Временное правительство объявляю низложенным».А в Смольном толпа, растопырив груди,покрывала песней фе́йерверк сведений.Впервые вместо: — «И это будет…» —пели: — «И это есть наш последний…» —До рассвета осталось не больше аршина,—руки лучей с востока взмо́лены.Товарищ Подвойский сел в машину,сказал устало: «Кончено… в Смольный».Умолк пулемет. Угодил толко́в.Умолкнул пуль звенящий улей.Горели, как звезды, грани штыков,бледнели звезды небес в карауле.Дул, как всегда, октябрь ветра́ми.Рельсы по мосту вызмеив,гонку свою продолжали трамыуже — при социализме.
7
