Григорий Дашевский - Дума иван-чая

Одиссей и сирены

По путям воздушным, белымпрогремев, сирены пеньепроникает твердым меломв душу в узах слуха, зренья.

Мне невыносима жесткостьголосов, кроящих душу,я хочу сухого воска —мягче пустоты и суше,

чем слепые тротуары,не разбуженные теньюот мельканья мелких, карих,воробьиных глаз сирены,

чтобы не крошился с краюсвет чужим и белым слоеми свобода восковаязасияла тишиною.

Одиссей и Гермес

Посланец неба кроется то в прежнихкраях боярышника, опускаясьразвилками вины и темноезжимпутем ствола в укромный, ранний ярус,

то за воздушным слоем отдаленья,стесненного грядущею грозою.И облик летуна в тоскливом зреньина птичий и божественный раздвоен,

а он не различает: то ли болью,то ли простором и листвой измятойискажено лицо того, кто молит:не раздвигай ветвей, времен зубчатых,

не покидай неровной душной дали,дай силы в шаткий облик твердо верить,пока видны отчетливо не сталитвой острый клюв и твои плечи в перьях.

Итака

Все ближе ночь. Закат на зданьях чертитгрядущие развалины. Проемыи окна углубляет. Как водой,тенями точит камни. Близость смертиста облаков блистательному сонмупророчит. Точно пыли тонкий слой —на крышах светлые следы провидца,прочь от чужого будущего к домуидущего, глотая голос свой,в лучах которого кровь жирная струитсяпо латам золотым. Наружу голубые,сырые внутренности. С плечскатились головы большие.В глубоких ртах умолкла речь.

Зимою замерзают лужиот зерен ледяных, по образцукоторых на асфальте коченеют.Так и душе и плоти нуженпроникший плоть и платье и к лицуприникший свет, которому роднее,чем им самим, их будущее. Знакинебывшей жизни выступят наружу,как ложь сквозь строчки ветхого листа,в потерю превратится пустота,чужой песок — в Итаку.

То время, когда некуда идти,и есть Итака. Если это вечер,то, значит, вечер есть конец пути.И рубище, скрывающее плечипришедшего, правдивей, чемо будущем и прошлом речи,не сказанные им. Никемне сказанные. Дождь для похоронна улицах готовит ниши,уже заросшие травой.И в длинных лужах видит он:случайной жертвой неба нищийвисит вниз головой.Он ростом с облако, размеромс потерянную верув то, что придет домой.

Мох, клевер, подорожниксквозь кости проросли убитых,и отраженье вложено, как в ножны,в асфальт и ржавчиной покрыто.

В оконной раме тает белый ледгрядущего. Пустеет тротуар.И скоро бледнолицый париз синего стекла взойдет,из комнатной волны летейских вод.

Взгляд возвращается к привычнымграницам. В ржавых прутьях паутина.Балконные перила в голубиномпомете. Дикий виноградсвисает со стены кирпичной,обвив похожий на себя шпагат.

Но мне ли, нищему и у чужих дверейсидящему, сказать: я Одиссейи я вернулся. Мне лисказать: я узнан. Песни пелиплачевные, и нынче льются слезыпо моему лицу. Я позваноблечь все то, что было прежде,блестящей ледяной одеждой.

И сумерки из окон выдвигаюттяжелый, светлый отраженья ящики бледное лицо перебирают,как связку писем, в пустоте лежащих,написанных рукою незнакомой.Ты на Итаке, но еще не дома.

Душа идет домой путями плоти,одетой в белые лохмотья,чтобы, придя к небытию,сказать: я узнаюи узнана. Оконная вода,пар заоконных отраженийтвердеют не в сияньи льда,из тайной мысли ставшего явленьем,а в издавна соседствовавшей раме,обнявшей жизнь смертельными брегами,на чьем песке только мои следы,неровные и полные воды.

Одежда ветхая прочнее прежней жизни.Разъятого былого очертаньясшивает ночь, как мертвая вода.Чужая смерть — зерно твоей отчизны,растущей из могильных изваяний,из облаков, застывших навсегда.

Нескучный сад

Открытое кафе на Чистых прудах

В.С.

Взгляд отведя от воды, по которой черныйлебедь плывет, замыкая уголпены серебряной, видишь сноварозовый рот говорящей: не то что покорны —мы к ним относимся словно к слугам.Небо над Ригою будто кусок иногокруга: светлее, чем здесь, и выше.

В паузах слышенстук голубиных когтей о фарфорблюдец со скользким кремом и чашек с кофейною гущей,сахарный хруст на зубах у ребенка, сидящего рядом.Кроме хрустальных, глядящих в упорглаз и раскрывшихся губ, ничего здесь не сделаешь сушеили влажней. Полчаса, и идти уже надо.

И остановка трамвая у входа в пустой переулокближе на взгляд, чем окажется, если со стулавстать и стаканы картонные скомкать.И становится твердымкамень, который казался бесцветнее дыма.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Зренье ни капли сиянья не выплачет жидким потемкам.В бледной Москвепроступил осязаемый город.

Видишь, как сумерками распоротшов между светом и тенью на камне, коре, рукаве,как разрезано имязданий, деревьев, соседки? Она говорит:Спичек не будет? Спасибо. Я не была здесь лет пять —Сын вот родился, и все. А вы часто сюда? Не видалиЗебру, Дюймовочку, Старого? Ярче горитчерный табак, когда рот прекращает ронятьзвуки и пепел — рука. Но слова пустоту освещали.

На красноглиняной тверди зажглисьжелтые окна в глубоких квартирах,синие лестниц пролеты с идущими вверх и вниз.Так же поспешно звезда прибавлялась к звездена́ небе свежем в четвертый деньсуществования мира.

Светлые слезы углов, теневые улыбки улиц,вызванные зарей, забывающие зарю,маскою став, отвернулиськ ближнему фонарю.

Влага, однажды в зазормежду зрачком и сидящей напротиввлившаяся, застилает лицамимоидущих, непрочный узорряби в пруду и бледные ногтимолча сидящей. И как чешуя на зеницах —ветхая пленка потопа,ставшая цветом и снов и улиц,блещет на дне кругозора, взглянув в чью пропастьвещи от края ее отшатнулись.

Поздно. От ветра качнулисьволосы, тополь,облако в тверди воздушной и в каменном небе белье.Ночь заменяет на краткий ледвлагу былого, глаза окружая чужою и нежнойкожей, не веками и не вещами, слов не оставив междугуб, их лишая и звуков и цвета,взгляд отведя от воды до рассвета.

Нескучный сад (1)