Константин Ваншенкин - Жизнь человека
«Утро пахнет прелью пряной…»
Утро пахнет прелью пряной.В неподвижности лесок.Лишь порхает над полянойЖелтой бабочкой листок.
Чтобы вспомнили о зное,О цветах и травах мыИ почувствовали злоеПриближение зимы.
Время
Кажется — та же вода,Ибо река-то ведь та же.А миновали года,Десятилетия даже.
«Сколько воды утекло!» —Вспомним негаданно-цепко,Видя, как сносится щепка,Как уплывает весло.
«Что было? Ночь. Глубокий сон…»
Что было? Ночь. Глубокий сон.Жена в окне стоит, зевая.Заборы пригородных зон.Асфальт. Сплошная осевая.
Шоссе. Водитель — первый класс.Туман, сквозящий понемногу.Село…И кошка, только разПеребежавшая дорогу.
Темное
Поздним вечером во тьмуВыйду на шоссейку.Свою милую возьмуЛасково за шейку.
И скажу ей: — Полюби!Без тебя фигово!..—А она: — Хоть погуби,Но люблю другого…
Наше длинное село.По селу — сошейка.— Мать, вставай, уже светло.Душу мне зашей-ка.
«Девочки-малявочки…»
Девочки-малявочки.Где ж они? На лавочке.
С желтой прядкой над вискомИ с надкушенным куском.
Только что поели.Дотерпели еле,Чтобы доболтать,Сев рядком опять.
Девочки-малявочки,Вновь они на лавочке.
А кто ждет прибавки,Те еще при бабке.
«Я вышел из дому. Пелена…»
Я вышел из дому. ПеленаПолзла рассеянно за болото.И затмевала уже лунаОгни вечернего самолета.
Она вставала, везде одна,Она являлась привычным жестом.На крышах белых была она,На простыне и на теле женском.
Горел под нею росистый дол.А где-то, может быть, над лагуной,Не тронув черных пустых гондол,Она дорожкой легла латунной.
Дрожала собственная лунаВ любой реке и во всех озерах,—Неотвратимо отраженаВ закрытых окнах, в открытых взорах.
«Самолетные гулы…»
Самолетные гулы,Одолев самый первый редутСловно вьючные мулы,По небесным тропинкам бредут.
Как спокойно в салоне,Среди чистой воздушной среды,И внизу, на соломе,Возле той золоченой скирды.
Мы себе же умелоИ привычно отчет отдаемВ том, что там прошумело,Отошедшее за окоем.
Жена пилота
Подспудно управляющая телом,Тебе привычка острая дана:День начиная каждый,—первым деломНетерпеливо глянуть из окна.
Ближайший лес укрыт рассветной свиткойНо взор твой занят высью голубой,Где самолетик как иголка с ниткой —С инверсионным следом за собой.
Девочка
Немного сна, немного лени,Но много разного дано.И, словно яблоки, колени,—С поджившей корочкой одно.
А лоб и щеки плавной лепки.Сияет взора острие.И две отчетливые репкиЗа пазухою у нее.
Школа
Как же все это минуло скоро,—Отлетели, остались вдалиТот урок, и та самая школа,И тропинки, что к школе вели.
Нынче выглядит все по-другому.Хорошо? Хорошо, да не то.Прежде нравилось, чтобы от домуНаша школа была далеко.
Чтоб дороги крутое лекалоОкругляло неспешную речь.Чтобы что-То в пути отвлекало,Потому что хотело привлечь.
Мы, как в речку, входили в науки.А затем, по прошествии лет,Наши дети нырнули, и внукиИзготовились детям вослед.
Вновь звонок этот школьный, и оченьНеохота идти со двора…Золотая — вы скажете — осень?Золотая — отвечу — пора.
Читальный зал
Луч, вдетый в скважину замкаКак будто нить в ушко иголки,В конце кудрявится слегка,И волоконца эти колки.
Как за окном капель звонка!Как мысль густа на книжной полке!.
Потом и девичье ушкоЧуть-чуть зардеется от света.На сердце просто и легко.И ощутимей взгляд соседа.
Танцплощадка
Жаркой мазурки вал.Юношеские стансы.Время промчалось…БалСтал называться — танцы.
Скромненький слов запасДаже и после вуза.Явно стыдясь за вас,В сторону смотрит муза.
«А город, струя свою речь…»
А город, струя свою речь,С такою картиною сжился:Мальчишка с кудрями до плечИ девочка, вбитая в джинсы.
Надеюсь, что эти стихиПрочтут через некие годы,Увидев в оконце строкиПревратности нынешней моды.
Долговязая
Долговязая, тянись,На сомненья невзирая,—Головою прямо в высь,Где листва блестит сырая.
Долговязая как вяз,А не как тюльпаны в вазах.Уважают нынче вас,Молодых и долговязых.
Не стесняйся, что длинна,Даже если влюблена,А избранник чуть пониже.Принимай и то в расчет,Что и он еще растет,Чтобы стать к тебе поближе
С гребня роста своегоУлыбнись кипенью садаИ не бойся ничего.Лишь сутулиться не надо.
«Телефонные будки в сиянье луны…»
Телефонные будки в сиянье луны.Телефонные трубки раскалены.
От смутного лепета,От сладкого трепета,От ранней весны.
Нет, не от пушек,Чей говор груб.От этих ушек,От этих губ.
Зной
Лето. Жарко. Безлюдье в подъезде.Я давно возвратился уже.Лифт, поднявшись, остался на местеИ стоит на моем этаже.
Город, собственно, вымер и замер,Он охвачен дурманящим сном.Редко кто, да и то из РязаниИли Тулы, пройдет под окном.
«В пустой жаре и в душных ливнях…»
В пустой жаре и в душных ливняхИюнь Москвой себя пронес.И вновь к спине рубаха липнет,И ошибается прогноз.
При этой дьявольской погоде,К тому же длящейся давно,Или со мной, или в природеСлучиться что-нибудь должно.
«Многое мы без разбору…»
Многое мы без разборуПамяти нашей суем.Вспомнил о вас в эту поруВ доме вечернем своем.
Поздним и мрачным приветомДолго шумят дерева.И почему-то при этомСмутно болит голова.
И, утомившись от боли,Снова беру пиранал —Все, что от вас поневолеВ жизни своей перенял.
«То, что было у природы взято…»
То, что было у природы взято,—Да вернется к ней.Вот ушли подробности от взгляда,Сделалось темней.
Вот уже не видно и дорогиДаже возле ног,Только виден слабый и далекийВ небе огонек.
Та земля, что пета и воспета,Суша и вода,Для тебя исчезнет до рассветаИли навсегда.
Но среди высокого пареньяКак возможен час,Чтоб она ушла из поля зреньяТех, кто видит нас?
Виолончель
