Константин Ваншенкин - Жизнь человека
Футбол сорок восьмого года
«Динамо», как священная гора,Уже курилось. Приближалось дело.Милиция едва ли не с утраВ скрипучих седлах намертво сидела.Я плыл внутри качавшихся лавин,В их центре, величавом и суровом.Звучали, как Качалов и Москвин,Здесь имена Федотова с Бобровым.Вминаясь на трибунную скамью,Держал печаль и радость наготове,Открыто продолжая жизнь своюЛишь на такой естественной основе.…Как замерли динамовцы тогда! —Когда Иван забил в свои ворота[1].(Теперь бы целовались без стыда.Теперь другая выросла порода.)Среди недоуменной тишины,Которая и впрямь была немая,Как отошли они, поражены,Случившегося ужас понимая!Не только гол всесильного БобраИ с ним столь справедливое спасенье,Но хмурый свет тогдашнего добраОкрашивают это потрясенье.
Балет
Тонкой белой птицею,Словно вся в снегу,С ходу — в репетицию— Сделаю! Смогу!
Главное заклятие,Вечное, одно.Раннее занятие.Зимнее окно.
Их преподавателиСтарые стройны,Чем-то их привадили…Глянь со стороны:
Лебедята ранние —Что-то вроде цапель.Поутру собрание.Вечером спектакль.
Ремонт лифта
Опять ремонтируют лифт,Под крышу загнали кабину.А жизнь подниматься велит,Кряхтя и смиряя обиду.
И вот поднимаемся мы.В проулках прохожие редки.Глухое движение тьмыЗа окнами лестничной клетки.
Проспекты уходят во тьму,К окраинам, за кольцевую.Давай твою сумку возьму,Давай я тебя поцелую.
Опять ремонтируют лифт.Короткий привал на площадкеСкопления кленов и липЗа смутными стеклами шатки
Два-три отдаленных огня.Трамвай, проносящийся с воемДавай обопрись на меня,—От этого легче обоим.
Электричество
Электричество копится в нас,И при каждом движении резкомНам одежда привычная вразОтвечает таинственным треском.
Через голову свитер тяну.Мышцы близкому отдыху рады.И опять — на секунду одну —В полутьме возникают разряды.
В руку женщина гребень взялаИ расчесывать волосы села.О как искорка эта светла,Что под гребнем видна то и дело!
В мире людям хватает забот.Мне приятель сказал ненароком:От стальных его новых зубовЖжет язык притаившимся током.
Все на свете случается в срок.Отмахнуться — затея пустая.Электричество копится впрок,—Как усталость, всю жизнь нарастая.
Коршун
Так медленно и так ленивоС крыла ложится на крыло.Но смотрит жестко и ревниво,И зренье четкость навело.
Заметит утку в плоских плавнях.Зайчонка бедного в лугах…Какая мощь в широких, плавных,Академических кругах.
Пчелы
Стоял дощатый столПод ветками в июле.Кругом шиповник цвелВ густом пчелином гуле.
Пчела к его нутру,В цветочный душный кладезь,Влезала как в норуИ выползала, пятясь.
Мать, захватив шитье,С утра в саду сидела.А пчелы — те своеНе прерывали дело.
Была ли в этом связьРазумная? Едва ли.Но дети, не боясь,Поблизости играли.
«Серебрится паутина…»
Серебрится паутина.Меж стволов дрожит заря.Золотая середина —Середина сентября.
Там стоит на пестром склонеЕлка, вечно зелена.И гадает но ладониКлену бедному она.
«Знать, не всякие доводы вески!..»
Знать, не всякие доводы вески! —Эта женщина сколько уж летПросыпается по-деревенски,В лад с природой, которой здесь нет.
Просыпается в доме у сына.Внуки спят, и невестка, и сын.Охлажденной квартиры пустыняВнемлет легоньким пяткам босым.
Одиноким бездействием мучась,Из туманного смотрит окна.Пробуждения раннего участьЛишь с собой разделяет она.
Наблюдается эта картинаПотому, что при той же звездеПросыпается птица, скотина —За лесами, неведомо где.
«Шла чуть свет, как, бывало, вы…»
Шла чуть свет, как, бывало, выОщущая: движенья ловки,—Встретить девочку из МосквыНа автобусной остановке.
Как неделю и год назад,Посредине воскресной рани,Рассекая совхозный сад,Что пред нею лежал в тумане.
С ветки яблоко сорвала,Оглянувшись по-молодому.Тут же сторожу соврала,Что оно у нее из дому.
И сквозил перед нею день,А за ним еще дни другие —В смутных отзвуках деревень,В неизведанной ностальгии.
Буря в лесу
По рощам и лесамГудят с надрывом ветры.Метут по небесамБерез пустые ветви.
Средь рваной полумглы,Пока еще упруго,Сгибаются стволы,Заходят друг за друга.
Качанья в дождь и в снег,Как знак тревожной вести,Им заменяют бег,Хотя бы и на месте.
Порывами двумяЗастигнутый как грешник,Внизу дрожит дрожмяНапуганный орешник.
Но сосны, стоя в рост,Гремящие корою,Качаясь вперекрест,Ломаются порою.
Не помнится давно,Чтобы так ветер ухал…Чем выше быть дано,Тем злей паденья угол.
«Рукомойник на стенке сарая…»
Рукомойник на стенке сарая,На скамейке — с черешней кулек.Тлеет солнце, за лесом сгорая,И туман по канавам залег.
А для тех, кому греется ужин,Чья дорога неблизкой была,Мир сегодняшний сладостно суженДо размеров окна и стола.
…Видеть контуры черного леса,Где заката последняя медь,И над краем ведёрного срезаРукомойником долго греметь!
«В красном лесу поределом…»
В красном лесу поределомЗдесь добывали сырьеИ на ходу, между делом,Все распугали зверье.
Этим гордились вначале,Что человек посильнейИ что успехи венчалиСпешку строительных дней.
И неожиданно самиОколо хвойной стеныСобственными голосамиБыли слегка смущены.
Белье
Пусть вы эту лабудуНаживали по крупицам,Не висеть бы на видуВашим тряпкам и тряпицам.
В этой сушке что-то естьИ бесстыдное к тому же,Как сомнительная вестьО жене или о муже.
Лишь зима, что каждый годСыплет снег, а нет излишку,Благородства придаетДаже вашему бельишку.
И, треща, висит оно,Небу близкое, березам,—Высотой подсинено,Подкрахмалено морозом.
Слоновая кость
Из биллиардного шара,Надколотого при ударе,Обломок бивня из нутраТорчит, с другим обломком в паре.
Осколок бивня, как ребра,—На память о бойцовском дареБиллиардиста иль слона.
И островом уходит в далиСтола зеленая страна.
Шаров коническая гроздь.Удара сильного гримаса.Пощелкивает кость о кость,—Вы слышите, что не пластмасса.
«Утро пахнет прелью пряной…»
