Евгений Клюев - Зелёная земля

Видишь, буря в стакане воды, а флотилия гибнет -

гибнет где-то в стакане воды, и флотилии жаль.

И последнюю узкую шлюпку спускают на воду,

и последний бросают на воду спасательный круг… -

всё предвиделось, вроде бы, кроме такого исхода,

но флотилия гибнет – и буря отбилась от рук.

А в стакане воды под летучей лиловою тучей

с толку сбит адмирал – и ломается трубка во рту.

Но последний гуляет по тонкому ободу случай

нам с тобою спастись – на нечаянном нашем плоту.

Я не знаю, куда меня нимфа,

безрассудная нимфа моя -

я не знаю, куда меня рифма

уведёт, за какие моря…

но уже и трава поредела,

и уже небосвод мутноват -

мне не нравятся эти пределы

и не хочется так рифмовать:

мне б поближе куда-нибудь с домом,

курс держа на отеческий дым!

Я не знаю, что делать с изломом

плавниковым и плавным твоим -

принимать ли его искривленье

за игру, за судьбу, за строку?

Вся ты видимость, вся ты явленье,

вся ты шёлковый бант на боку -

и смешна тебе свежая ветошь

нежных слов, и идеи скучны,

и не знаешь сама, что ответишь

ты из-за моря, с той стороны!

За пчёлами скрипок! Музыка – как мёд,

а тесные ноты похожи на соты.

Пчелиное пенье – ему невдомёк,

какие оно покоряет высоты:

всё круче взвиваясь, всё легче виясь,

всё дальше и дальше пчелиная тема,

всё меньше в ней яви… какая ж тут явь,

когда уже, в общем, она улетела!

Но что-то жужжит ещё, что-то жужжит

и тонкую истину выжужжит вскоре,

что время бежит… ах как время бежит -

по узенькой, узенькой улочке к морю,

и нет ничего, что от нас не уйдёт

навеки, но… серп, полумесяц, улыбка -

светится, и всё продолжает полёт

последняя пчёлка и скрипка.

Кто там на облаке присел?

И я хочу, как эта птица.

На небе много места всем,

да отчего-то не летится -

не улетается никак.

И я не знаю, что нежнее,

чем этот ласковый пустяк -

пустяк земного притяженья…

пустяк земли, пустяк семьи,

знакомых скверов и скамеек!

Вот почему слова мои

летать по небу не умеют,

вот почему, мой поздний гость,

нам (невзирая на умелость!)

весь вечер чаю не пилось

и песен никаких не пелось.

Ничего не поделаешь: значит, блеснём

по далёким пространствам коротеньким сном,

муравьиным скользнём золотым миражом

по смешным рубежам в мирозданья чужом.

Это мелкая память о тропке земной:

насекомое, искрой кольнувшее зной,

и слеза – через несколько сотен веков -

из янтарных очей рыбаков.

И на небе, где кто-нибудь бродит всегда,

вдруг заметят случайно: упала звезда,

и, дорогами неба беспечно пыля,

вспомнят: кажется, это Земля.

А один безымянный ночной человек

прямо в это мгновенье посмотрит наверх -

и, упавшему свету навстречу идя,

загадает полдня без дождя.

Вот вам лестничка скрипучая:

это просто, как букварь!

А за нею – Царство Случая,

царство, где никто не царь,

где заманивает улочка,

незнакомая впотьмах,

как серебряная уточка

на ленивый полувзмах.

За китайским за фонариком

есть китайская страна:

мы с фонариком-судариком

там гуляем допоздна -

и, с обычной бестолковостью,

путатель всех наших карт,

вдруг пахнёт забытой новостью

полоумный месяц март.

Ну что, бессмертная строка,

не то ты, так сказать, игрива -

не то пишу я слишком криво…

но ты взмываешь в облака!

А больше вдоль страницы всей

нет ни крючка – такая жалость…

Не ты ли стайкою гусей

на белом небе задержалась -

там ветра нет, там воздух чист, -

не навсегда ль ты там повисла?

М-да, мне уже не различить

далёкого чужого смысла,

и я уже не знаю сам,

кто в направлении востока

так путано и так высоко

на небе что-то написал…

Хороший Стон, господа, -

это когда:

цветок улыбки зажат

в зубах, но губы дрожат.

И смысл такого цветка

не в том, что жизнь коротка,

а в том, что жизнь весела,

как мало бы ни цвела.

Хороший Стон, господа, -

это когда:

ты зонт на случай дождя

берёшь, на казнь уходя.

И смысл такого зонта

не в том, чтоб не намокать,

а в том, чтоб не намекать,

что жизнь почти прожита.

Хороший Стон, господа, -

это когда:

ты со своим палачом

заводишь речь ни о чём.

И смысл подобных речей

не в том, что жаль палачей,

а в том, что голову с плеч

и речь – нет смысла беречь.

День, играющий на флейте,

приманил игрою тьму -

мы давно живём на свете

и привыкли ко всему:

снова сыро и космато

станут сферы нависать,

только мы запанибрата

с облаками в небесах!

А с одной звездою ясной

мы знакомы целый век -

и такие уж друзья с ней,

что заходим к ней наверх,

ибо ей ли не увлечь нас -

той, кому всегда с руки

на лету болтать про вечность

и другие пустяки!

Если хочешь, считайся поэтом:

значит, вот тебе жизнь… Но, поэт,

почему ты опять не об этом,

почему ты о том, чего нет!

Вот деревья твои и дорога,

и в конце её узкий просвет:

это больше, чем есть, это много -

для чего тебе то, чего нет!

На, возьми себе домик с трубою

и возьми себе к домику след -

пусть они пребывают с тобою,

и забудем о том, чего нет!

Но оно золотое такое

это Точегонетникогда!

Как в густом вечереющем кофе

отражённая с неба звезда,

как пустое окно с поволокой,

как высоко зажжённый фонарь,

как далёкий, далёкий, далёкий

край – по имени Невспоминай.

А то, что совсем не приправлена

строка моя злобою-дня, -

прошу Вас понять меня правильно…

оно как-то не для меня:

я тень – и темны словеса мои,

и нет выраженья лица,

я прах, с тихих крыл отрясаемый,

я пыль или, скажем, пыльца.

И всё, что я навыборматывал, -

затем, чтобы так как-нибудь

намёком, налётом ли матовым

минувшее время вернуть -

убогое, грешное, сирое…

прекрасное, солнечный брег! -

легонечко так па-ти-ни-ру-я

наш новый с иголочки век.

Обуглено всё и оплавлено,

но мне ли за это пенять!

Прошу Вас понять меня правильно:

меня невозможно понять.

Немного листьев и скупого света -

и вот вам осень: больше не дано.

А в голове – понятье флажолета…

нет, только слово флажолет одно.

Есть всё-таки слова! Да все бездомны,

и все летают, над землёй виясь,

высоко воспарив, родства не помня,

с предметами утрачивая связь,

и сколько бы ни тщились тут поэты,

и сколько б ни клялись: азъ написах,

азъ улових понятье флажолета! -

ан… слово всё равно на небесах.

А здесь у нас сырые мостовые

и солнца не бывало много лет,

и как-то так случилось, что впервые

я встретил это слово – флажолет.

Ночь была как зона бедствия:

в развороченном дворе

слепо мыкались приветствия

всех на свете фонарей,

и бросались в окна бабочки

в распоследнем мятеже,

расшибаясь, погибаючи

и – не будучи уже.

Сад безумствовал – и далее

прямо в комнаты кидал

неживое мироздание

по кускам: за далью даль.

И не ощущалось разницы

между малым и большим:

ночь всю ночь впадала в крайности -

как искусство и как жизнь.

Но потом часов колесико

всех нас вывело из тьмы -

и высокое, как классика,

встало небо над людьми.

И это лето истекло -

и осень смотрится в стекло

холодных луж, холодный душ

дождя – тяжёл и неуклюж.

Уже раскручено на всю

катушку – лета колесо:

листва желтеет на лету -

и, вспомнив лета маету

я невпопад произнесу:

«И это – всё?»

И год помедлил – и истёк,

просыпался, словно песок

в часах песочных: старый сор

так грузен, что… что невесом.

Осталось несколько минут -

свить серпантинное лассо,

похлопать друга по плечу,

зажечь последнюю свечу -

и неожиданно вздохнуть:

«И это – всё?»

И жизнь, помедлив, истекла -

ещё немножечко тепла

витает облаком у рта,

и у носилок – суета:

по-деловому и без слёз

пока ещё глядят в лицо:

поправить шарф? подать пальто?

А на лице совсем не то -

там удивленье, там вопрос:

«И это – всё?»

Когда стоял сентябрь сентиментальный

без зонтика, на мокрой мостовой,

без слов и с непокрытой головой -

всё рушилось, но было жаль – деталей:

сырой листвы, которую сметали

без всякого смятенья с мостовой,

кривой метлы над этою листвой

и дворника при сей метле кривой -

когда стоял сентябрь сентиментальный

без зонтика на мокрой мостовой.