Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения
КАТОК «ПЕЧАТНИК»
Памяти Франческо КаттоНа Украине Слободскойжил равнодушный итальянец,он придавал граниту глянецвесьма умелою рукой,сулил покойникам покой,женил чахоточный румянец, –седой ваятель-итальянецна Украине Слободской.
Надгробных памятников мастерпочил и помер в свой черед,теперь у смерти он во власти,зато Искусство не умрет.
Торчат в расцвете неудобья,хранящие холодный пыл,многопудовые надгробьяи монументы без могил.
Так помер равнодушья латник,ваятель мраморных девчат.У самых врат катка «Печатник»его изделия торчат.
«В этом Харькове, старом как мир…»
В этом Харькове, старом как мир,в этом городе, в этом губернском,в этом ветре степном, в этом резком,были мы молодыми людьми.
Были мы молодыми людьми,были мы гимназистами в блузах,этот мир был так скромен и узок.Ах, в своих самых юных конфузах,в наших первых ребячливых музахбыли мальчиками, черт возьми! —были мы молодыми людьми!
Были барышнями, черт возьми!Гимназистками в фартушках были!Три реки в керосине и в иленикуда не текли, черт возьми!Никуда не текли, черт возьми!
Лопань, Харьков и Нетечь, онитриедины в одном недвижимом.Было время подернуто дымом,было время подкрашено гримом, —вспоминая о самом любимом,о блаженстве неповторимом,о богатстве, ни с чем не сравнимом,были мы молодыми людьми!
Было время – путем, непутем,были дни в обывательском тесте,и еще не пылали поместья,вихрь не плакал голодным дитем, –но из этого плача и ила,из всего, что в судьбе нашей было,из всего, что душа не забыла,кровь всплеснулась, и сердце изныло,и послышалось имя: Артем!
«Когда-то были детские обиды…»
Когда-то были детские обиды,седой стакан с холодным молоком,и неумытые кариатидыподдерживали выпуклый балкон.
Когда-то были райские отрады.Они мертвы. Их к жизни не воззвать.Гремели первомайские парады,и тягачи корежили асфальт.
И фонари бренчали, как монисто.И метеоры падали в траву.И пыльный город назывался Мисто,а я его никак не назову.
И пыльный город в говоре нерусском,полынный дух украинской земли,а там, далеко, за Бурсацким спускомстыдливые акации цвели.
Прошла гроза – и на листочках мокрыхмерцает отсвет Божьего лица.А я ребенок, по-славянски – отрок,а в здешнем просторечии — пацан.
Полынный дух, тревожный и прогорклый.Невнятные ребячьи времена.Ступеньки Университетской горкии бронзовый сюртук Карамзина.
И жирный рокот авиамотора.И вскинь глаза — и только пустота:мышиный цвет ампирного соборада маковка, лишенная креста.
И облака. И ничего не надо.И мне уже никто не возвратитни этой неосознанной отрады,ни этих гипсовых кариатид.
«ИЛЛЮСТРАСЬОН», 1896
В очень старом французском журналеиллюстрации. Блеск и хвала!В очень старом французском журнале –доконали! была не была! –В очень старом французском журналезолотая печаль расцвела.
Машут челками чудо-лошадки,и рессорные катят ландо, –то эпохи последние схватки,что идет, как «Титаник», на дно.
Это трудное бешенство плоти,наслажденья того бытия,чье буржуйство уже на излете,чья уже иссякает струя.
Может быть, чьи-то горны в казармепротрубили уже на зарео Вердене, о битве на Марне,о седых облаках в серебре?
«Марсельеза» – серьезная штука.Бутсы топчут дорожную пыль.Дети Франции, нуте-ка, ну-ка,как задорит вас Руже де Лиль!
СЛОВОЛИТНЯ РЕВИЛЬОНА
Где была во время оноСловолитня Ревильона,там уж нет ее теперь:там гудят иные липы,там иной фрамуги скрипы,там иные линотипыи не так обита дверь.
Но в строки свинцовой огольбыл одет когда-то Гоголь,Достоевский, Салтыков.И остались буквы этив керосиновом просвете,в голубом фонарном светедо скончания веков!
Нет ни скорби, ни пропажи;вновь сочны политипажи,а бумага чуть желта, —вновь плывешь в тоску-неволюсквозь шестнадцатую долюиль тридцать вторую долюблагородного листа!
Есть бессмертие в журналах,в копошеньи этих малыхжирных буковок и литер,в мельтешеньи этих строк.Вот и шепчешь ты влюбленно:«Словолитня Ревильона!»Было то во время оно,но пошло, однако, впрок.
Словолитня и аптекадевятнадцатого века, –все терзанья человекав дебрях этих трудных лет!Если прошлое тревожит,кто сказать об этом сможет?Разве всё в поэму вложитнекий истинный поэт?!
Фантастические миги,где романтики-расстригиболь преображали в книгис бескорыстностью смешной;буквы, шпации, пробелы,«Приключенья Арабеллы», –страсти легкие пределыдышат прежней новизной!
Было то во время оно:Словолитня Ревильона,было то во время оно,не сегодня, не сейчас…Отчего же строки этив потайном вечернем светевновь у сердца на примете,сызнова тревожат нас?
Было то во время оно:Словолитня Ревильона,Словолитня Ревильона,голубой светильный газ!
«Господа подъезжали к вокзалу…»
Господа подъезжали к вокзалуи ругали простых проводниц,и корявое зданье вонзалов небеса позолоченный шпиц.А за ним громоздились пассажии присутственных зданий ранжири казалось, что в клетку посаженприкативший сюда пассажир.Золоченой иглою пронзитесинегубое небо весны:я мечтаю о вечном транзите,мне дороги его не тесны!И казалось, что воздух насыщенбеспокойным предчувствием краж;а потом появлялся носильщики подхватывал тощий багаж,и шинелька его телепаласьна покатых и острых плечах, –он бежал, отметая усталость,а потом онемел и зачах.Это было во время вакацийи тянулось минуту одну,и корявые ветви акацийне спеша подступали к окну.
«Вдоль заплеванных аллей и осенних желтых змиев…»
Вдоль заплеванных аллей и осенних желтых змиевгубернатор Фундуклей прибывает в город Киев,прибывает в город Киев губернатор Фундуклейвдоль осенних желтых змиев и заплеванных аллей.
У шикарного ландо лакированная дверца,губернатор от и до валерьянку пьет от сердца,валерьянку пьет от сердца губернатор от и до,лакированная дверца у шикарного ландо.
Подпирая крепкой шпалой синий рельсовый прокат,лист шуршит хрустливо-палый, хлопотливо-языкат,шепчет лист хрустливо-палый, хлопотливо-языкат,подпирая толстой шпалой смерть и гибель напрокат.
Вихри все со смертью схожи. Деловит и густобров,настежь бьет из аванложи в грудь Столыпина Богров.
«Будут внукам завещаны наши дома…»
Будут внукам завещаны наши домавместе с бюстами наших ученых,и карнизов кирпичных слепая кайма,и автобусов наших тоска-кутерьма,и простор санузлов совмещенных.
Будут правнукам вверены те города,где Утесов нес музыку в массы,где так вяло порою сочилась водаи, как лес, зеленели сберкассы.
Что им скажет вот этот (ученый монах?),сей первопечатник московский?И еще в нарочито широких штанахбеспардонный поэт Маяковский?
Что им скажет Казанки сушайший песоквкупе с Курского Черною Грязью,и поэзия мемориальных досок,присягающая безобразьютех писателей или ученых коллег,тех конструкторов разных воздушных телег,геликоптеров и вертолетов,что в Эдем вознеслись, отработав?
Не довольно ли этой пустой болтовни?Утомленье. Томленье. Опала.Мне не хочется верить, что меркнут огни,если сила себя исчерпала.
Вот XVII век и его терема.Поколения меркнущий разум.Будут внукам завещаны наши домавместе с форточкой и унитазом.
Будут правнукам вверены наши дома.Словом – ныне и присно, вовекибудет осень – не осень, зима – не зима:громоздить свои льдистые ЖЭКи!
Припадет этот Мир Без Особых Примети к твоим деликатным ланитам, –вечность скуки, которой названия нет,до скончанья и ад инфинитум!
«Мне часто снится книжный магазин…»
