Константин Симонов - Военная лирика
А. Алексеева
«Всю жизнь любил он рисовать войну…»
Всю жизнь любил он рисовать войну.Беззвездной ночью наскочив на мину,Он вместе с кораблем пошел ко дну,Не дописав последнюю картину.
Всю жизнь лечиться люди шли к нему,Всю жизнь он смерть преследовал жестокоИ умер, сам привив себе чуму,Последний опыт кончив раньше срока.
Всю жизнь привык он пробовать сердца.Начав еще мальчишкою с «ньюпора»,Он в сорок лет разбился, до концаНе испытав последнего мотора.
Никак не можем помириться с тем,Что люди умирают не в постели,Что гибнут вдруг, не дописав поэм,Не долечив, не долетев до цели.
Как будто есть последние дела,Как будто можно, кончив все заботы,В кругу семьи усесться у столаИ отдыхать под старость от работы…
1939
Новогодний тост
Своей судьбе смотреть в глаза надоИ слушать точки и тире раций.Как раз сейчас, за тыщу верст, рядом,За «Дранг нах Остен» — пиво пьют наци.Друзья, тревожиться сейчас стоит,Республика опять в кольце волчьем.Итак, поднимем этот тост стояИ выпьем нынче в первый раз молча,За тех, кому за пулемет браться,За тех, кому с винтовкой быть дружным,За всех, кто знает, что глагол «драться» —Глагол печальный, но порой нужный.За тех, кто вдруг, из тишины комнат,Пойдет в огонь, где он еще не был,За тех, кто тост мой через год вспомнитВ чужой земле и под чужимнебом!
1937
Однополчане
Как будто мы уже в походе,Военным шагом, как и я,По многим улицам проходятМои ближайшие друзья;
Не те, с которыми зубрилиЗа партой первые азы,Не те, с которыми мы брилиЕдва заметные усы.
Мы с ними не пивали чая,Хлеб не делили пополам,Они, меня не замечая,Идут по собственным делам.
Но будет день — и по разверсткеВ окоп мы рядом попадем,Поделим хлеб и на заверткуУглы от писем оторвем.
Пустой консервною жестянкойВоды для друга зачерпнемИ запасной его портянкойБольную ногу подвернем.
Под Кенигсбергом на рассветеМы будем ранены вдвоем,Отбудем месяц в лазарете,И выживем, и в бой пойдем.
Святая ярость наступленья,Боев жестокая страдаЗавяжут наше поколеньеВ железный узел навсегда.
1938
Когда-нибудь, сойдясь с друзьями
(Из поэмы «Ледовое побоище»)
Когда-нибудь, сойдясь с друзьями,Мы вспомним через много лет,Что в землю врезан был краямиЖестокий гусеничный след,
Что мял хлеба сапог солдата,Что нам навстречу шла война,Что к западу от нас когда-тоБыла фашистская страна.
Настанет день, когда свободуЗавоевавшему в бою,Фашизм стряхнувшему народуМы руку подадим свою.
В тот день под радостные кликиМы будем славить всей странойОсвобожденный и великийНарод Германии родной.
Мы верим в это, так и будет,Не нынче — завтра грохнет бой,Не нынче — завтра нас разбудитГорнист военною трубой.
«И если гром великий грянетНад сворой псов и палачей,Для нас все так же солнце станетСиять огнем своих лучей».
1937
Генерал
Памяти Матэ Залки
В горах этой ночью прохладно.В разведке намаявшись днем,Он греет холодные рукиНад желтым походным огнем.
В кофейнике кофе клокочет,Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.
Давно уж он в Венгрии не был —С тех пор, как попал на войну,С тех пор, как он стал коммунистомВ далеком сибирском плену.
Он знал уже грохот тачанокИ дважды был ранен, когдаНа запад, к горящей отчизне,Мадьяр повезли поезда.
Зачем в Будапешт он вернулся?Чтоб драться за каждую пядь,Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,Бежать за границу опять?
Он этот приезд не считает,Он помнит все эти года,Что должен задолго до смертиВернуться домой навсегда.
С тех пор он повсюду воюет:Он в Гамбурге был под огнем,В Чапее о нем говорили,В Хараме слыхали о нем.
Давно уж он в Венгрии не был,Но где бы он ни был — над нимВенгерское синее небо,Венгерская почва под ним.
Венгерское красное знамяЕго освещает в бою.И где б он ни бился — он всюдуЗа Венгрию бьется свою.
Недавно в Москве говорили,Я слышал от многих, что онОсколком немецкой гранатыВ бою под Уэской сражен.
Но я никому не поверю:Он должен еще воевать,Он должен в своем БудапештеДо смерти еще побывать.
Пока еще в небе испанскомГерманские птицы видны,Не верьте: ни письма, ни слухиО смерти его неверны.
Он жив. Он сейчас под Уэской.Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.
1937
Изгнанник
Испанским республиканцам
Нет больше родины. Нет неба, нет земли.Нет хлеба, нет воды. Все взято.Земля. Он даже не успел в слезах, в пылиПрипасть к ней пересохшим ртом солдата.
Чужое море билось за кормой,В чужое небо пену волн швыряя.Чужие люди ехали «домой»,Над ухом это слово повторяя.
Он знал язык. Они его жалели вслухЗа костыли и за потертый ранец,А он, к несчастью, не был глух,Бездомная собака, иностранец.
Он высадился в Лондоне. Семь днейИскал он комнату. Еще бы!Ведь он искал чердак, чтоб был беднейПоследней лондонской трущобы.
И наконец нашел. В нем потолки текли,На плитах пола промокали туфли,Он на ночь у стены поставил костыли —Они к утру от сырости разбухли.
Два раза в день спускался он в подвалИ медленно, скрывая нетерпенье,Ел черствый здешний хлеб и запивалВонючим пивом за два пенни.
Он по ночам смотрел на потолокИ удивлялся, ничего не слыша:Где «юнкерсы», где неба черный клокИ звезды сквозь разодранную крышу?
На третий месяц здесь, на чердаке,Его нашел старик, прибывший с юга:Старик был в штатском платье, в котелке,Они едва смогли узнать друг друга.
Старик спешил. Он выложил на столПриказ и деньги — это означало,Что первый час отчаянья прошел,Пора домой, чтоб все начать сначала.
Но он не может. — Слышишь, не могу! —Он показал на раненую ногу.Старик молчал. — Ей-богу, я не лгу,Я должен отдохнуть еще немного.
Старик молчал. — Еще хоть месяц так,А там — пускай опять штыки, застенки, мавры. —Старик с улыбкой расстегнул пиджакИ вынул из кармана ветку лавра.
Три лавровых листка. Кто он такой,Чтоб забывать на родину дорогу?Он их смотрел на свет. Он гладил их рукой,Губами осторожно трогал.
Как он посмел забыть? Три лавровых листка.Что может быть прочней и проще?Не все еще потеряно, покаТам не завяли лавровые рощи.
Он в полночь выехал. Как родина близка,Как долго пароход идет в тумане………………….Когда он был убит, три лавровых листкаСреди бумаг нашли в его кармане.
1939
