Александр Блок - Том 3. Стихотворения и поэмы 1907–1921
17 сентября 1910
«Идут часы, и дни, и годы…»
Идут часы, и дни, и годы.Хочу стряхнуть какой-то сон,Взглянуть в лицо людей, природы,Рассеять сумерки времен…
Там кто-то машет, дразнит светом(Так зимней ночью, на крыльцоТень чья-то глянет силуэтом,И быстро спрячется лицо).
Вот меч. Он — был. Но он — не нужен.Кто обессилил руку мне? —Я помню: мелкий ряд жемчужинОднажды ночью, при луне,
Больная, жалобная стужа,И моря снеговая гладь…Из-под ресниц сверкнувший ужас —Старинный ужас (дай понять)…
Слова? — Их не было. — Что ж было? —Ни сон, ни явь. Вдали, вдалиЗвенело, гасло, уходилоИ отделялось от земли…
И умерло. А губы пели.Прошли часы, или года…(Лишь телеграфные звенелиНа черном небе провода…)
И вдруг (как памятно, знакомо!)Отчетливо, издалекаРаздался голос: Ecce homo![1]Меч выпал. Дрогнула рука…
И перевязан шелком душным(Чтоб кровь не шла из черных жил),Я был веселым и послушным,Обезоруженный — служил.
Но час настал. Припоминая,Я вспомнил: Нет, я не слуга.Так падай, перевязь цветная!Хлынь, кровь, и обагри снега!
4 октября 1910
Унижение
В черных сучьях дерев обнаженныхЖелтый зимний закат за окном.(К эшафоту на казнь осужденныхПоведут на закате таком).
Красный штоф полинялых диванов,Пропыленные кисти портьер…В этой комнате, в звоне стаканов,Купчик, шулер, студент, офицер…
Этих голых рисунков журналаНе людская касалась рука…И рука подлеца нажималаЭту грязную кнопку звонка…
Чу! По мягким коврам прозвенелиШпоры, смех, заглушенный дверьми…Разве дом этот — дом в самом деле?Разве так суждено меж людьми?
Разве рад я сегодняшней встрече?Что ты ликом бела, словно плат?Что в твои обнаженные плечиБьет огромный холодный закат?
Только губы с запекшейся кровьюНа иконе твоей золотой(Разве это мы звали любовью?)Преломились безумной чертой…
В желтом, зимнем, огромном закатеУтонула (так пышно!) кровать…Еще тесно дышать от объятий,Но ты свищешь опять и опять…
Он не весел — твой свист замогильный…Чу! опять — бормотание шпор…Словно змей, тяжкий, сытый и пыльный,Шлейф твой с кресел ползет на ковер…
Ты смела! Так еще будь бесстрашней!Я — не муж, не жених твой, не друг!Так вонзай же, мой ангел вчерашний,В сердце — острый французский каблук!
6 декабря 1911
Авиатор
Летун отпущен на свободу.Качнув две лопасти свои,Как чудище морское в воду,Скользнул в воздушные струи.
Его винты поют, как струны…Смотри: недрогнувший пилотК слепому солнцу над трибунойСтремит свой винтовой полет…
Уж в вышине недостижимойСияет двигателя медь…Там, еле слышный и незримый,Пропеллер продолжает петь…
Потом — напрасно ищет око:На небе не найдешь следа:В бинокле, вскинутом высоко,Лишь воздух — ясный, как вода…
А здесь, в колеблющемся зное,В курящейся над лугом мгле,Ангары, люди, всё земное —Как бы придавлено к земле…
Но снова в золотом туманеКак будто — неземной аккорд…Он близок, миг рукоплесканийИ жалкий мировой рекорд!
Всё ниже спуск винтообразный,Всё круче лопастей извив,И вдруг… нелепый, безобразныйВ однообразьи перерыв…
И зверь с умолкшими винтамиПовис пугающим углом…Ищи отцветшими глазамиОпоры в воздухе… пустом!
Уж поздно: на траве равниныКрыла измятая дуга…В сплетеньи проволок машиныРука — мертвее рычага…
Зачем ты в небе был, отважный,В свой первый и последний раз?Чтоб львице светской и продажнойПоднять к тебе фиалки глаз?
Или восторг самозабвеньяГубительный изведал ты,Безумно возалкал паденьяИ сам остановил винты?
Иль отравил твой мозг несчастныйГрядущих войн ужасный вид:Ночной летун, во мгле ненастнойЗемле несущий динамит?
1910 — январь 1912
«Повеселясь на буйном пире…»
Моей матери
Повеселясь на буйном пире,Вернулся поздно я домой;Ночь тихо бродит по квартире,Храня уютный угол мой.
Слились все лица, все обидыВ одно лицо, в одно пятно;И ветр ночной поет в окноНапевы сонной панихиды…
Лишь соблазнитель мой не спит;Он льстиво шепчет: «Вот твой скит.Забудь о временном, о пошломИ в песнях свято лги о прошлом».
6 января 1912
Пляски смерти
1Как тяжко мертвецу среди людейЖивым и страстным притворяться!Но надо, надо в общество втираться,Скрывая для карьеры лязг костей…
Живые спят. Мертвец встает из гроба,И в банк идет, и в суд идет, в сенат…Чем ночь белее, тем чернее злоба,И перья торжествующе скрипят.
Мертвец весь день труди́тся над докладом.Присутствие кончается. И вот —Нашептывает он, виляя задом,Сенатору скабрезный анекдот…
Уж вечер. Мелкий дождь зашлепал грязьюПрохожих, и дома, и прочий вздор…А мертвеца — к другому безобразьюСкрежещущий несет таксомотор.
В зал многолюдный и многоколонныйСпешит мертвец. На нем — изящный фрак.Его дарят улыбкой благосклоннойХозяйка — дура и супруг — дурак.
Он изнемог от дня чиновной скуки,Но лязг костей музы́кой заглушон…Он крепко жмет приятельские руки —Живым, живым казаться должен он!
Лишь у колонны встретится очамиС подругою — она, как он, мертва.За их условно-светскими речамиТы слышишь настоящие слова:
«Усталый друг, мне странно в этом зале». —«Усталый друг, могила холодна». —«Уж полночь». — «Да, но вы не приглашалиНа вальс NN. Она в вас влюблена…»
А там — NN уж ищет взором страстнымЕго, его — с волнением в крови…В ее лице, девически прекрасном,Бессмысленный восторг живой любви…
Он шепчет ей незначащие речи,Пленительные для живых слова,И смотрит он, как розовеют плечи,Как на плечо склонилась голова…
И острый яд привычно-светской злостиС нездешней злостью расточает он…«Как он умен! Как он в меня влюблен!»
В ее ушах — нездешний, странный звон:То кости лязгают о кости.
19 февраля 1912
2Ночь, улица, фонарь, аптека,Бессмысленный и тусклый свет.Живи еще хоть четверть века —Всё будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначалаИ повторится всё, как встарь:Ночь, ледяная рябь канала,Аптека, улица, фонарь.
10 октября 1912
3Пустая улица. Один огонь в окне.Еврей-аптекарь охает во сне.
А перед шкапом с надписью Venena[2],Хозяйственно согнув скрипучие колена,
Скелет, до глаз закутанный плащом,Чего-то ищет, скалясь черным ртом…
Нашел… Но ненароком чем-то звякнул,И череп повернул… Аптекарь крякнул,
Привстал — и на другой свалился бок…А гость меж тем — заветный пузырек
Сует из-под плаща двум женщинам безносымНа улице, под фонарем белёсым.
Октябрь 1912
