Собрание стихотворений - Роальд Чарльсович Мандельштам
В 1948–1950 гг. Мандельштам учится в Ленинградской городской заочной средней школе на углу наб. Крюкова канала и ул. Союза Печатников. Об этой поре вспоминает его школьный товарищ Юрий Критский: «Встречались ежедневно, сближали нас интерес к литературе, искусству, ночные прогулки по городу… Мне кажется, что одну из самых метких характеристик Алика дал наш школьный математик А. Ф. Урис: «Мандельштам – отличный парень, но какой-то воздушный…» Р. Мандельштам был действительно «воздушным» – одухотворённым, утончённым, грустным – не кислой грустью скептиков и пессимистов, а хорошей грустью… И, как многие «воздушные», задыхался от недостатка воздуха – не в переносном, а в буквальном смысле слова: кроме астмы и костного туберкулёза он болел и «обычным» туберкулёзом (лечился в Пушкине)… Ленинградский ночной трамвай стал своеобразным символом ночного города в стихах Р. Мандельштама… В 1949–1950 гг. Аликом было написано несколько «трамвайных стихотворений»: «Небо ночное чистое, и из-под трамвайных дуг звёзды порхают искрами, так пашет землю плуг». Был в эти же годы (1950–1954) «Разговор с трамваем» («Ах, трамвай, почему Вы огромный? Можно мне Вас в карман посадить, чтобы с Вами, как с ласковым гномом, постоянно я мог говорить?»). Был «Трамвай № 13»… Герои этого стихотворения – «чёртовая дюжина, тринадцать чертенят», изумившиеся ночной тишине в городе. Помню, что черти были больше похожи на скандинавских гномов. Кстати: городской и быстро взрослеющий человек, Алик мог по нескольку раз перечитывать сказки (особенно Андерсена) или смотреть «Белоснежку и семь гномов»…Роальд очень любил Скандинавию, читал Гамсуна, Ибсена, Брандеса (своей большой библиотеки у него не было никогда, но общий зал Публички он посещал ежедневно)»[9].
По-видимому, к этому времени (старшие классы школы) относятся самые ранние стихи Мандельштама. Нигде, кроме статьи Критского, о них не упоминается. Нет ни автографов, ни машинописей. Скорее всего, они были уничтожены автором или просто пропали в богемной атмосфере его жилища.
Мать с сестрой вынуждены оставить Роальда одного в комнате: туберкулёз у него принял открытую форму, заболела и Елена. Чтобы изолировать детей друг от друга мать снимает угол в районе Сенной площади, позже – комнату на Заозёрной улице, но Елена не оставляет заботу о брате (приходит убирать, приносит еду). Роальд начитает учиться на Восточном факультете ЛГУ, затем в Политехническом институте, но вскоре бросает и его. По одной версии – «понял, что образование есть „тухляндия“» (слова его друга Александра Арефьева), по другой – не мог заниматься из-за костного туберкулёза. Главным местом учёбы и общения для Роальда, как и для многих его сверстников, становится Эрмитаж, а также читальные залы и «курилка» Публичной библиотеки. Там, обложившись томами философов и словарями на многих языках – «только чтобы произвести впечатление» (Любовь Гуревич), – восседает Вадим Преловский, будущий самоубийца и герой стихов Мандельштама («Дом повешенного», «Эпитафия (В. П. и мне)», «Пляска теней»). Туда – «только пообщаться в курилке» (Л. Гуревич) – заходит Родион Гудзенко, одеждой и причёской подчёркивающий своё сходство с Николаем II. И, видимо, оттуда же ведёт след к дому на углу ул. Дзержинского и наб. реки Мойки, где в начале 1950-х на квартире Преловского и его двоюродного брата Вахтанга Кекелидзе Роальд знакомится с художниками, изгнанными из Средней художественной школы (СХШ) «за формализм», и их приятелями: Александром Арефьевым, Валентином Громовым, Рихардом Васми, Леонардом Титовым, Владимиром Шагиным, Шоломом Шварцем. Такова версия В. Громова, приведённая в беседе с автором настоящей статьи. По устному свидетельству Р. Гудзенко, знакомство произошло через него. Арефьев говорил, что это было ещё раньше, в 1948 году[10].
Так или иначе, Роальд Мандельштам обретает свой круг – тех, кого он в стихах будет называть «друзья». Начинается «богема у Мандельштама» (выражение Р. Васми). С этого момента изучать его биографию особенно сложно. С одной стороны, существовал довольно замкнутый круг друзей-«арефьевцев» – в письме к Арефьеву Мандельштам назовёт их «башнями нашей крепости». С другой стороны, круг Мандельштама вовсе не ограничивался друзьями в силу его невероятной общительности, обаяния, эрудиции, а также потому что у него, в отличие от многих других, была собственная жилплощадь.
Вот какой композитор Исаак Шварц увидел комнату Роальда Мандельштама того времени: «Он жил в конце Садовой у Калинкина моста – в длинной, чахло обставленной комнате. Они собирались у него там. И эта комната называлась «салон отверженных». Стены были увешаны картинами… Я никогда не видел такой убогости внешней оболочки и обстановки – и такого богатейшего внутреннего мира, такого контраста я действительно больше не встречал в жизни»[11].
Рихард Васми дополняет: «Висела живопись. Приличные обои. Менялась экспозиция. Шалины «Деревья» висели прекрасные. Мой пейзаж висел, с каналом, «Первый снег», потом он попал к Нинке (Маркевич – жене поэта. – Б. Р.) и пропал. Автопортрет Громова висел. Ареховское (Арех – прозвище Арефьева. – Б. Р.) «До чего же хорошо кругом», там хороводы, фигуры обывателей, Сад 9 января. Потом ареховские акварели время от времени вывешивались. По-моему, ареховские «Зарницы», две фигуры, разбросанные руки. Я давал тоже Альке работы. Потом они как-то пропали после смерти. Я ему дал шпагу, настоящую, клинок золингеновский, начала XIX века. Она на стене висела у него. Потом шпагу эту украли… У него был проходной двор в комнате. И там был дым коромыслом, и он сам отключался, и некоторые мерзавцы воспользовались. Своих книг у него было мало. Покупал он их очень редко. Материалы какие-то, не литературу, не поэзию. А у него спрашивали и не отдавали. Сам-то он книги не мог продавать. Он и бутылки никогда не сдавал. Приходил какой-нибудь почитатель, и Алька ему поручение давал, добавлял немного денег, тот бутылки сдавал и покупал новые».
Комната Мандельштама заполняется несметным количеством знакомых. И если у друзей центр жизни, вопреки богемному антуражу, составляет труд, творчество, то спектр интересов знакомых куда пестрее и легкомысленнее.
Время «арефьевцев», – это и время старших поэтов «Филологической школы». Владимир Уфлянд вспоминает: «1 декабря 1952 г., в день убийства Кирова трое пришли на лекцию в рубахах, подпоясанных ремнями, и в сапогах,
