Хаим Нахман Бялик - Стихотворения и поэмы

постепенно сходились, омрачая

русло реки, замкнутое меж них, —

словно два великана заманили

реку в свои теснины, замышляя

там удушить во мраке... Но спокойно

юноша восходил, и тучка в небе,

и отраженный образ в глубине

плыли пред ним.

 И вдруг — остановилась

светлая тучка и застыла в небе

над вершиной утеса. И вгляделся

он издали: черный, громадный клык

возвышался из утренних туманов,

опираясь о плечи берегов;

внизу под ним зиял зловещей глубью

Аваддон — а с вершины чуть мерцала

словно малая свечка.

 И почуял

издали юноша сердцем Огонь

Святыни, и душа затрепетала

в груди. Так вот он, потаенный светоч

Божий, дрожит из пустынных туманов

и мерцает с вершины скал, и мнится

в его мерцаньи намек Искупленья!..

Кто возжег тебя, светоч на утесе,

и кто достоин, чистый, прикоснуться

до тебя? Или в этом оный подвиг,

предначертанный юноше?

 И радость

могучая, без дна и граней радость

ворвалась в его грудь; благоговея,

расширилась душа и ликовала

в трепете веры. Стопы его легки

и широки шаги; призыв Огня

звучал в его ушах, и в сердце билось

благословенье Зари.

 А меж тем

искра росла. Уж вот она, как малый

язык огня, что пляшет в обожаньи

перед зарей, сестрой своей; а вот

уже, как прядь от Пламени большого —

прядь Ариэля, перед кем стоял он

некогда в день обета. И узнал

юноша тот Огонь, и встрепенулся

орел в гнезде его сердца и бросил

радостный клекот в вышину. Забыла

душа юноши бездну; миг — и был он

на вершине, и ринулся прыжком

на священное Пламя, и широким

взмахом поднял и взвеял к небесам.

Прекрасен он стоял на высоте,

в короне юности кудрявой, гордо

подняв пышновенчанное чело,

и в руке его радостно пылал

факел Спасения. Светлая тучка,

как херувим-покровитель, витала

над его головою — и, ликуя,

Серна Зари благословляла свыше

силу его.

 И мощный клич восторга

зрел на его устах, — но в этот миг

безмолвный зов пронзил его, — и в бездне

Аваддона, под черной глубиною,

выплыл девственный образ. То она,

в полноте красоты и вожделений,

с блеском иной денницы на челе:

прямо в очи она вонзает очи

и, как удилищем в омуте, ловит

взором в безднах души. Тянется молча

ему навстречу, ввысь, и молча в пропасть

влечет его к себе. Стройные руки

протянуты к нему, словно берут

и отдаются; взор — любовь, и смерть,

и спор мига и вечности.

 И крепко

прижал он факел святыни к груди,

и зажмурил глаза, и крикнул: Небо —

Аваддон — ты... — И ринулся с вершины

в раскрытые объятия на дне

Гибели...

 И погасли Божьи свечи

в вышине, посерели степи неба,

обнаженные, грустные, как поле

после жатвы, — и там, у края поля,

словно ненужный, брошен кем-то серп

месяца...

 Дрогнула светлая тучка

и растаяла; дрогнула за нею

Серна Зари, и не стала видна.

Ибо в чертоге своем пробудился

Лев золотого утра, и вступил

в царственной мощи на порог великой

тверди; венчанный гривой золотой,

отряхнулся, и брызнуло сиянье

в горные дали. 

VIII

 А юношу воды

вынесли в край далекий, незнакомый,

в край, чье имя Чужбина.

 И скитался

по всем странам, и жил с детьми Изгнанья,

и проходил между ними, подобный

сказке древности дальней и виденью

грядущего; и странно непонятен

был он для них.

 И видел небеса,

но ему они чужды; видел землю,

но и она чужда; и научил он

свои глаза глядеть перед собой

в мировое Ничто.

 Так он блуждал

по земле, словно выбитая Богом

из орбиты звезда, по беспредельным

пространствам; так блуждал он, наг и бос,

глядя перед собой, нищенски бедный —

только с Огнем великим в глубинах

сердца и с тенью сумерек Зари

в безднах очей. Ибо душу его

трижды расплавил Рок в тройном горниле,

и великое тройственное Пламя

пылало в ней: пламя Бога, и пламя

Диавола, и — жарче тех обоих —

пламя Любви.

 И нес он это Пламя

по четырем окраинам земли,

зажигая сердца своим дыханьем

и лампадки затепливая людям

в их потухших глазах.

 И проходил он

среди братьев своих, детей Изгнанья,

и видел униженья, видел муку

их, и болел их болью, и рыдал

их воплями. И были в этих воплях

слышны клики небес и ревы ада,

Божья ревность и буря гнева Божья,

стоны души, погибающей в муках

невоплощенной любви, — и вселенский

горестный вздох, что разбился над миром

некогда в ночь Разгрома. Но, бывало,

в скорби молчал он — и молчанье было

воплем его; и не было на свете

скорби, равной его безмолвной скорби,

ни боли, как его немая боль.

И выдержать не мог его прямого

взора никто. Иные подымали,

избегая очей, глаза

к небу, иные к земле опускали;

он безмолвно следил за ними взглядом,

пока пройдут, и жалостью великой

жалел о них.

 Встречал он и людей

гнева и ненависти: люди гнева

содрогались пред ним и отступали

торопливо, и хмурили чело,

и надвигали брови над глазами,

и клали руку на сердце, и будто

нечто пытались утаить от взора

Загадочного. Тщетно: видел он

недра их сердца, и входил в их душу,

как в осажденный город сквозь пролом

стены...

 А если встречал на дороге

беззаботно-уверенное сердце, —

пронзал его глазами и вливал

смертный недуг, и с той поры не ведал

беззаботный спокойствия и тихих

снов по ночам.

 И много было тех,

что под его проклятьем и его

благословеньем безмолвно склоняли

голову, и от уст его просили

поучений, укоров и молитв,

и от очей жаждали милосердья

и надежды. В душе его шумело

море жалости; утренней росою

струилися на скорбные сердца

слова его утехи, и во взоре

сияла милосердная Заря.

Ибо мощь и блеск яркого Солнца

нес он в своей душе, и мрак и тайну

Ночи; но жаждой глаз его была

только Заря, мерцание рассвета —

его стихия, предутренний сумрак —

песнь его жизни... 

* * *

 А когда сжималось

его сердце, и дико налетали,

как волны моря, великие сны

и непреложные муки, — далеко

за город уходил он на заре

и стоял, опершись, под одиноким

деревцем у дремотного потока,

смотря подолгу на Серну Зари

и на отблеск ее в глубокой влаге;

и закрывал глаза, и, глядя в бездны

своей души, долго, долго стоял,

с целым миром безмолвствуя в великой

скорби своей — в своей великой скорби

Одинокого.

 Ангел молодой,

светлокрылый, с печальными глазами,

что обитал в лучах Серны Зари,

наклонял над землей тогда в молчаньи

чашу Безмолвной Скорби — и катились,

капля за каплей, сокрытые слезы

среди безмолвия зари...

1905

Перевод В. Жаботинского

ЗЕФИРЫ

С птичьим посвистом — маминых уст поцелуй

От ресниц отгоняет виденье ночное.

Я проснулся, и свет в белизне своих струй

Мне ударил в лицо необъятной волною.

Лезут сны на карниз, и покуда хранят

Тени сладкой дремоты прикрытые веки,

Но уже пронеслось ликование дня

По булыжнику улиц в гремящей телеге.

Из сидящего в раме окошка гнезда

Раскричалась птенцы, опьяненные светом,

И уже за окном началась суета —

То друзья-ветерки заявились с приветом.

И зовут, и лучатся, сияют светло,

Торопливо мигают, снуют, намекают,

Как птенцы озорные, стучатся в стекло,

Ускользнут, возвратятся и снова мигают.

И в сиянье их лиц на окошке своем

Различу я призыв: «Выходи же наружу!

Мы ребячеством радостным утро зальем,

Мы ворвемся повсюду, где свет обнаружим:

Мы растреплем волну золотистых кудрей,

По поверхности вод пронесемся волнами,

В сладких грезах детей, и в сердцах матерей,

И в росе засверкаем — и ты вместе с нами!

В детском плаче, в изогнутом птичьем крыле,

В мыльном радужном шаре, на пуговке медной,