Константин Симонов - Собрание сочинений. Том 1
ХОЗЯЙКА ДОМА
Подписан будет мир, и вдруг к тебе домой,К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,Как в дни войны, придут слуга покорный твойИ все его друзья, кто будет жив к той ночи.
Хочу, чтоб ты и в эту ночь былаОпять той женщиной, вокруг которойМы изредка сходились у столаПеред окном с бумажной синей шторой.
Басы зениток за окном слышны,А радиола старый вальс играет,И все в тебя немножко влюблены,И половина завтра уезжает.
Уже шинель в руках, уж третий час,И вдруг опять стихи тебе читают,И одного из бывших в прошлый разС мужской ворчливой скорбью вспоминают.
Нет, я не ревновал в те вечера,Лишь ты могла разгладить их морщины.Так краток вечер, и пора! Пора! —Трубят внизу военные машины.
С тобой наш молчаливый уговор —Я выходил, как равный, в непогоду,Пересекал со всеми зимний дворИ возвращался после их ухода.
И даже пусть догадливы друзья —Так было лучше, это б нам мешало.Ты в эти вечера была ничья.Как ты права — что прав меня лишала!
Не мне судить, плоха ли, хороша,Но в эти дни лишений и разлукиВ тебе жила та женская душа,Тот нежный голос, те девичьи руки,
Которых так недоставало им,Когда они под утро уезжалиПод Ржев, под Харьков, под Калугу, в Крым.Им девушки платками не махали,
И трубы им не пели, и женаДалеко где-то ничего не знала.А утром неотступная войнаИх вновь в свои объятья принимала.
В последний час перед отъездом тыДля них вдруг становилась всем на свете,Ты и не знала страшной высоты,Куда взлетала ты в минуты эти.
Быть может, не любимая совсем,Лишь для меня красавица и чудо,Перед отъездом ты была им тем,За что мужчины примут смерть повсюду, —
Сияньем женским, девочкой, женой,Невестой — всем, что уступить не в силах,Мы умираем, заслонив собойВас, женщин, вас, беспомощных и милых.
Знакомый с детства простенький мотив,Улыбка женщины — как много и как мало…Как ты была права, что, проводив,При всех мне только руку пожимала.
Но вот наступит мир, и вдруг к тебе домой,К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,Как в дни войны, придут слуга покорный твойИ все его друзья, кто будет жив к той ночи.
Они придут еще в шинелях и ремняхИ долго будут их снимать в передней —Еще вчера война, еще всего на дняхБыл ими похоронен тот, последний,
О ком ты спросишь — что ж он не пришел?И сразу оборвутся разговоры,И все заметят, как широк им стол,И станут про себя считать приборы.
А ты, с тоской перехватив их взгляд,За лишние приборы в оправданье,Шепнешь: «Я думала, что кто-то из ребятИздалека приедет с опозданьем…»
Но мы не станем спорить, мы смолчим,Что все, кто жив, пришли, а те, что опоздали,Так далеко уехали, что имНа эту землю уж поспеть едва ли.
Ну что же, сядем. Сколько нас всего?Два, три, четыре… Стулья ближе сдвинем,За тех, кто опоздал на торжество,С хозяйкой дома первый тост поднимем.
Но если опоздать случится мнеИ ты, меня коря за опозданье,Услышишь вдруг, как кто-то в тишинеШепнет, что бесполезно ожиданье, —
Не отменяй с друзьями торжество.Что из того, что я тебе всех ближе,Что из того, что я любил, что из того,Что глаз твоих я больше не увижу?
Мы собирались здесь, как равные, потомВдвоем — ты только мне была дана судьбою,Но здесь, за этим дружеским столом,Мы были все равны перед тобою.
Потом ты можешь помнить обо мне,Потом ты можешь плакать, если надо,И, встав к окну в холодной простыне,Просить у одиночества пощады.
Но здесь не смей слезами и тоскойПо мне по одному лишать последней честиВсех тех, кто вместе уезжал со мнойИ кто со мною не вернулся вместе.
Поставь же нам стаканы заодноСо всеми! Мы еще придем нежданно.Пусть кто-нибудь живой нальет виноНам в наши молчаливые стаканы.
Еще вы трезвы. Не пришла пораНам приходить, но мы уже в дороге,Уж била полночь… Пейте ж до утра!Мы будем ждать рассвета на пороге.
Кто лгал, что я на праздник не пришел?Мы здесь уже. Когда все будут пьяны,Бесшумно к вам подсядем мы за столИ сдвинем за живых бесшумные стаканы.
1942«Когда на выжженном плато…»
Когда на выжженном платоЛежал я под стеной огня,Я думал: слава богу, чтоТы так далеко от меня,Что ты не слышишь этот гром,Что ты не видишь этот ад,Что где-то в городе другомЕсть тихий дом и тихий сад,Что вместо камня — там вода,А вместо грома — кленов теньИ что со мною никогдаТы не разделишь этот день.
Но стоит встретиться с тобой, —И я хочу, чтоб каждый день,Чтоб каждый час и каждый бойЗа мной ходила ты, как тень.Чтоб ты со мной делила хлеб,Делила горести до слез.Чтоб слепла ты, когда я слеп,Чтоб мерзла ты, когда я мерз,Чтоб страхом был твоим — мой страх,Чтоб гневом был твоим — мой гнев,Мой голос — на твоих губахЧтоб был, едва с моих слетев,
Чтоб не сказали мне друзья,Все разделявшие в судьбе:— Она вдали, а рядом — я,Чт эта женщина тебе?Ведь не она с тобой былаВ тот день в атаке и пальбе.Ведь не она тебя спасла, —Что эта женщина тебе?
Зачем теперь все с ней да с ней,Как будто, в горе и бедеВсех заменив тебе друзей,Она с тобой была везде?
Чтоб я друзьям ответить мог:— Да, ты не видел, как онаЛежала, съежившись в комок,Там, где огонь был как стена.Да, ты забыл, она былаСо мной три самых черных дня,Она тебе там помогла,Когда ты вытащил меня.И за спасение мое,Когда я пил с тобой вдвоем,Она — ты не видал ее —Сидела третьей за столом.
1942«Твой голос поймал я в Смоленске…»
Твой голос поймал я в Смоленске,Но мне, как всегда, не везло —Из тысячи слов твоих женскихУслышал я только: алло!
Рвалась телефонная ниткаНа слове три раза подряд,Оглохшая телефонисткаУстало сказала: «Бомбят».
А дальше летели недели,И так получилось само —Когда мы под Оршей сидели,Тебе сочинил я письмо.
В нем много написано было,Теперь и не вспомнишь всего.Ты б, верно, меня полюбила,Когда б получила его.
В ночи под глухим Могилевом —Уж так получилось само,Иначе не мог я — ну, словом,Пришлось разорвать мне письмо.
Всего, что пережито былоВ ту ночь, ты и знать не могла.А верно б, меня полюбила,Когда бы там рядом была.
Но рядом тебя не случилось,И порвано было письмо,И все, что могло быть, — забылось,Уж так получилось само.
Нарочно писать ведь не будешь,Раз горький затеялся спор;Меня до сих пор ты не любишь,А я не пишу до сих нор.
1942«Пусть прокляну впоследствии…»
Пусть прокляну впоследствииТвои черты лица,Любовь к тебе — как бедствие,И нет ему конца.
Нет друга, нет товарища,Чтоб среди бела дняИз этого пожарищаМог вытащить меня.
Отчаявшись в спасенииИ бредя наяву,Как при землетрясении,Я при тебе живу.
Когда ж от наважденияСебя освобожу,В ответ на осужденияЯ про тебя скажу:
Зачем считать грехи ее?Ведь, не добра, не зла,Не женщиной — стихиеюВблизи она прошла.
И, грозный шаг заслыша, яПошел грозу встречать,Не став, как вы, под крышеюЕе пережидать.
1942«Был у меня хороший друг…»
