Дословно - Хамдам Закиров
Мне снился Навальный в небольшом северном городе,
он шел и спрашивал по дороге у встречных:
«Эй, друг! Ну, как у вас тут? Не понаехали к вам?
Ничего, много и не приедет:
известно, что 40 % таджикских мужчин живет в Москве,
с ними столько же женщин, еще их дети и старики,
а их президент управляет
российскими пограничниками, больше-то некем».
Дальше мне снился некий поэт, говорящий о похудении и
пройденных без толку километрах,
некий музыкант о приготовлении пищи,
некий литературный деятель об изменении облика среднего
москвича,
некий журналист о закрытии границ на юг
и открытии границ на запад,
или вот старая знакомая, когда-то хипповая поэтесса,
пишущая теперь слепые от ненависти статьи,
ставшая юдо– и гомофобкой,
давно прозревшая кто есть кто в мировом закулисье,
ненавистница либерастов, кощунниц и проч.,
и тут же некая светская львица,
продающая ношеное раз или два платье от некоего кутюр,
и матерящая, спотыкаясь, собянинскую плитку…
Затем я проснулся и долго, долго еще говорил себе:
нужно перестать читать фейсбук,
нужно перестать читать фейсбук, нужно… Нужно читать,
лучше портить глаза и мозги книгами, говорил я себе, а потом
сел, чтоб записать всё это и назвать
«Лента Фейсбука замещает мне сны».
Но вовсе не тебя, любимая, хотя ты мне не снилась.
Коллекционер дверей
Прежде я старался писать стихи, где сексуальность витала бы
(если, конечно, витала бы) в воздухе между строк.
Всё это называлось, к примеру, лирикой
(какое же тошное было слово),
без обсценной лексики, подробностей, нарратива
или там прямой речи героя,
такие, знаете ли, имперсональные тексты.
Но вот она вошла в мою жизнь,
ровно тогда, когда другая вышла,
и я вошел, и потом еще раз, а когда шел – другие
тоже приоткрывали двери,
и в другие войти тоже оказывалось возможным.
Иногда так и говорили: да, заходи, когда хочешь.
Другой раз говорили – только когда нет хозяина, детей
или кого там еще.
Иные прекрасные двери предлагали войти, но
если войти – то навечно:
такие, знаете ли, двери только на вход. Или на выход.
(Замечу в скобках, мне нравились яркие двери,
как в какой-нибудь Индии –
цвета охры, кари, салатные, красные,
сочно-синие, пурпурные, желтые…) А порой
встречались двери, не сознававшие, что они двери, а не часть,
к примеру, стены.
Закрашенные неумолимым хозяином в тон забору.
Или – прибитые столетними гвоздями и пылью, и забывшие,
что такое кого-то впустить. Попадались вполне
знавшие себе цену, но от чванства и гордости позабывшие,
что в иных скоромных местах
порой нужно использовать смазку –
такие скрипучие двери,
которые трудно двинуть туда, и еще труднее обратно,
при всём их внешнем приятстве и лоске.
Встречаются двери, готовые отвориться,
но долго, невыносимо долго ищущие ключи.
Порой такое случается, ну, как с молниями на джинсах.
Бывают такие как моя милая хорошенькая калиточка
на террасе –
ее практически невозможно закрыть на щеколду и
она отдается всем мимолетным ветрам. Я ее понимаю:
обожатель дверей, движения и свободы,
я не сажаю ее на цепь, на замок, на крючок.
И вот порою сижу, читаю книжку или
пишу какой-нибудь стих типа этого и
посматриваю в окно: открыта? ага, ну и пусть.
Ведь когда ваша дверь открыта –
волшебство еще может случиться. Не так ли?! Ну и потом,
как Кавафис однажды сказал:
«Ведь это был бы хоть какой-то выход».
Фантазия на тему черного и белого
Недавно в сети увидел эти чудесные фото:
белый китайский фарфор и на нем муравьи,
тщательно прорисованные немецкой художницей Эвелин
Браклоу.
Скромное обаяние правильных нежных линий,
тонкие носики, изящные ручки, непременные золотые
каемочки,
еле заметная патина, словно покрывшая
(а может и в самом деле покрывшая)
идеальный белый, заключенный в идеальных линиях
едва ль не эльфийских идеальных пропорций и форм.
И на этом прекрасном белом – цепочки муравьев,
и солнце поблескивает на их хитиновых тельцах.
У сахарниц и чайников они облепили краешек горлышка,
словно бы норовя, безрезультатно, подлезть под крышку.
Блюдца цепочки муравьев пересекают деловито и тихо,
либо облепляют единственную, нарисованную в центре
клубничку.
У молочника они слизывают остатки молока на носике,
в сухарнице – подбирают последние крошки на дне…
Всё это можно купить в интернете – от 160 долларов штука.
А мне весь этот фарфор представился в старом белом буфете
с трещинками по вздувшейся местами краске,
стеклянные дверцы которого узорчато разделены
на ромбики и треугольники тонкими рейками.
И стоит этот белый буфет на просторной кухне,
либо на террасе белого дома с видом на море,
и ветер треплет белые занавеси, и
хлопает сохнущее на дворе белье,
делая вслед за порывами замысловатые движения,
почти повторяя знак бесконечности,
и по небу плывут кучевые неспешные облака.
И, конечно, белый блестящий песок –
вниз, от двора и до моря.
Местом может быть Крым, к примеру.
И море может быть черным. С маленькой буквы.
И уже вовсе не день, а вечер, и справа красный закат
изливается кровью в темные волны. В сгустившемся мраке
не видно уже муравьев на посуде –
словно бы даже они, нарисованные,
ушли таки в свой муравейник. А слева,
над изломанным горизонтом Внутренней гряды
Крымских гор,
видны далекие алые всполохи,
и вдруг чувствуешь себя – здесь, посредине –
маленьким и беззащитным.
Наверху, в ярких вспышках – развалины крепости.
То ли это Мангуп, то ли Тепе-Кермен,
то ли и вовсе – Кирит-Унгол,
и ты зовешь – среди шорохов, шепотков и поскрипываний –
негромко и осторожно: «Смеагол? Ты где? Смеагол!»
Потому что и звать больше некого:
лишь муравьи, пауки, шорохи
