Коллектив авторов - Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии
– Ну зачем, зачем мне это?! – стонал Шура. – Не вмешиваться, не вмешиваться, никогда ни во что не вмешиваться! – твердил он, как заклинание, и прятал лицо в подушку.
Галка весь день сидела рядом и время от времени гладила мужа по горячей голове. Долго еще после того дня Галка ни в чем не упрекала Шуру, даже носки его со стола убирала тихонько, но он по своей обычной рассеянности этого не заметил.
Анечка вернулась на службу через две недели. Она сама почти не пострадала, но недоношенных близнецов выходить не смогли. Завидев Шуру, Анечка выставила руки, защищалась, и просипела:
– Уходи! Уходи, нечистая сила!
Шура перестал ездить на лифте и поднимался на девятый этаж по черной лестнице, лишь бы не проходить мимо Анечкиного стола.
Чтобы не видеть людей с их будущими бедами, он научился маневрировать в метро, глядя в пол, боковым зрением замечая препятствия. По утрам долго собирался с духом, прежде чем открыть глаза и взглянуть на сына и жену. Иногда ему хотелось не видеть вообще ничего.
* * *– Какие люди! – обрадовалась подруга Милка, но сразу посерьезнела, – Что с тобой? Ты что такая смурная?
Галка не собиралась выкладывать свои семейные горести, но слова и слезы хлынули сами собой. Милка выслушала, налила себе и Галке чаю, отпила глоток, помолчала и спросила:
– Ты понимаешь, что он болен?
– Ты думаешь? Может, я тоже больна, но я верю в его дурацкий туман. Шурка всегда такой… такой… точный. Он его в самом деле видит!
– Он-то видит, другое дело, его нужно лечить. Я дам хорошего психиатра, сходите, покажитесь. Может все, что Шурке нужно, это правильно подобранные таблетки.
– Неужели я не заметила бы, что у него крыша поехала?
– А запросто! Родственники такие дела последними замечают. Человек совсем с катушек слетел, а мать и жена все считают, что у него «перепады настроения».
– Нет, Милка, нет… сумасшедшие мысли приходят в голову всем, так что же, мы все тронулись? Ты знаешь определение душевнобольного? Человек болен, если он не может функционировать нормально. А Шурка-то функционирует! И еще одно, самое важное: если он заподозрит, что я считаю его чокнутым, он останется со своими пятнами один на один, понимаешь? А ему и так страшно. Я не могу быть по другую сторону, понимаешь? Сомневаться в реальности его видений, это как жене декабриста не поехать за мужем в ссылку.
Так Галя заработала у подруги прозвище «жена декабриста». Ехидная Милка так прямо и звала ее к телефону:
– Можно мне жену декабриста на пять минут?
Шура к их шуточкам привык и не задумывался, к чему такое прозвище.
* * *Шурино проектное бюро потеряло заказы и приказало долго жить. Это даже обрадовало: не надо толочься среди людей, видеть их беды, можно больше времени посвящать Павке, а то растет мальчик, как лебеда. Галкиной зарплаты хватало впритык, но Шура стал всю еду готовить дома, и они держались на плаву даже неплохо для кризисного времени.
Из квартиры он не выходил, разве только к соседке по лестничной площадке Саре Марковне. Они с Галкой издавна одалживали у соседки книги, заглядывали, не купить ли чего, а Сара Марковна смотрела за Павкой после школы, когда он был маленьким. Теперь ей исполнилось девяносто, глаза служили плохо, ноги не держали, и к осени она слегла окончательно. По утрам приходила медсестра, вечером забегала дочь, оставляла на тумбочке еду и лекарства, а так весь день старушка лежала одна перед включенным телевизором. Шура отпирал своим ключом дверь, сидел подолгу в скрипучем кресле, читал книги позапрошлого века, слушал бесконечные истории из прежней жизни, одни и те же истории по кругу. Неизменность историй успокаивала, убаюкивала.
Раз он предложил вскипятить чаю, но Сара Марковна попросила:
– Хорошо бы водички похолоднее… если вас не затруднит, прямо из холодильника.
Она пила жадно, и сердце у Шуры защемило. Ей, видно, давно хотелось холодной воды, а он тут сидел пень пнем и не догадывался.
Сара Марковна никогда ничего не просила. Он сам постепенно выведал, что ее тревожат крики и стрельба в телевизоре, радует солнечный свет на лице и мучает постоянное чувство холода. Шура выключил телевизор, переставил кровать к окну, притащил из дому пуховое одеяло и стал класть к старушкиным ногам теплые кирпичи.
Медсестра считала его родственником и переодевала Сару Марковну при нем, ворочая ее тело с боку на бок, как куль, профессионально, ухватисто и резко. Старушка ойкала, ее было невыносимо жалко. Шура стал переодевать ее сам до прихода медсестры. Спешить ему было некуда, он прогревал комнату электрическим камином и поворачивал легкое старческое тело медленно, как бы давая привыкнуть к каждому движению. Однажды после утреннего туалета Сара Марковна взяла его руку и прижала к губам. Шура посмотрел в выцветшие глаза и понял: ничего говорить не нужно, все уже сказано и услышано.
Вокруг Сары Марковны туманного облака он не видел никогда, даже в то утро, когда она перестала есть и пить. Он уговаривал проглотить хоть ложку клюквенного сока, уверял, что ей еще жить и жить, но она отвечала, с трудом шевеля синеватыми губами:
– Нет, дружочек, жизнь моя прожита… негоже мешкать… когда вышло твое время.
Через пять дней Сара Марковна уснула и во сне пререстала дышать. Шура растерялся: почему предчувствие его не предупредило? Неужели у жизни бывает своевременный, добрый конец?
Они с Галкой решили, что такую смерть надо не оплакивать, а праздновать, но праздновать все же не получалось. Шура скучал по Саре Марковне, ноги сами несли его к соседкиной двери по десять раз в день. Он вдруг понял – и счел это важным открытием, – что Сара Марковна давала ему намного больше, чем он ей. Если такими вещами вообще можно считаться – кто кому сколько дал.
* * *Павлик выпросил себе на день рождения удава. Родители, соглашаясь, не предусмотрели двух вещей: во-первых удав оказался таким большим, что террариум занял весь Павкин стол, во-вторых, к Галиному ужасу, змею полагалось кормить маленькими крысами.
Перед пасхой Шура убирал дом, и в Павкиной комнате тоже. Удав в террариуме замер, уставившись на крысу, а та умывалась в углу – видно, слыхом не слыхивала о гипнотическом змеином взгляде. Шура увидел туманное пятнышко на стекле и машинально потер его. Крыса двинулась – и пятнышко вместе с ней. Ах, вот что это за туман! – сообразил Шура, – Не удивительно, беднягу-то скоро съедят. Удивительно, что пятно, кажется, можно стереть. Шура, не веря себе, принялся быстро-быстро тереть стекло. Пятнышко бледнело. Крыса шла вдоль прозрачной стенки, неся с собой свою, теперь уже едва заметную, метку. Он лихорадочно тер стекло, двигая руку следом. Вот пятно совсем исчезло, вот крыса подходит к удаву… вспрыгивает ему на голову и пробегает по длинному телу, как по мосту. Когда Павка пришел из школы, Шура сидел у террариума, будто загипнотизированный. Павка дал удаву другую крысу, тот ее немедленно сожрал, а прежнюю не трогал, только вздрагивал, когда она топала по чешуе маленькими розовыми лапами.
Открытие было таким оглушительным, что Шура ничего не сказал Галке. Он молчал весь вечер, лег рано и сразу уснул. Проснулся, как от толчка, в четвертом часу ночи. Натянул спортивные штаны, вышел из дому и побрел неизвестно куда, ежась от предрассветного холода. Появились первые прохожие. Шура шел, как охотник, вглядываясь в каждого. Нет, нет, и этот нет… Вот! Вот идет человек, несет на себе бледное, но явное пятно. Шура поднял руку и принялся тереть большим пальцем воображаемое стекло. Человек взглянул на лохматого юродивого, который то ли крестил его, то ли делал непонятные знаки. Человек сунул руки в карманы и пошел дальше – очищенный, ясный, без пятна беды. Прохожие стали попадаться чаще, за пятнами не нужно было теперь охотиться, они шли к Шуре сами. Много, слишком много, больше, чем он успевал стирать. Он присел на бордюр у станции метро и стирал, стирал, сколько хватило сил. Наконец то ли уснул, то ли потерял сознание, завалившись на тротуар. Тут его и нашла Галя.
Очнувшись, Шура увидел незнакомые стены и широкое окно. Сорвав капельницу и датчики монитора, путаясь в простыне, он добрел до окна и встал там, стирая пятна с прохожих. Стоял, пока не упал. Его уложили на кровать, он снова встал.
– Я ластик, – твердил он медсестрам, – вы хорошие, вы добрые, но, понимаете ли, я не человек, я ластик. Мне нельзя мешать!
Его привязали к кровати.
* * *Пришла Галка, накричала на врачей и забрала мужа домой.
Галка спросила, не хочет ли Шура еще раз проверить свое открытие на крысах, но он отверг эту идею с ужасом:
– Очнись, Галчонок, какие крысы, какие эксперименты, там по улицам люди ходят, я не буду тратить силы на крыс! Мне не нужно ни в чем убеждаться, я точно знаю, кто я и что мне делать. Я буду стирать и стирать, пока не сотрусь сам. А если ты будешь мне мешать, я сбегу из дому. Или умру.
Галя надеялась, Шура со временем успокоится, но и через месяц он ничего не хотел знать, кроме своей миссии. Он похудел, ослаб, постарел на несколько лет. Практичная Галя нашла для мужа хорошее место: сквер возле офисов неподалеку от дома, с беседкой на случай дождя. Днем мимо ходили люди, к шести часам место пустело и Шуру можно было легко уговорить пойти домой. Утром Галка отводила мужа в беседку, после работы забирала. Клала ему в карманы бутерброд и бутылку сока, но обычно еда оставалась нетронутой. По дороге из школы отца навещал Павлик, потом звонил матери на работу: «Все в порядке, сидит, спит» или «Все в порядке, сидит, пальцем в воздухе водит».
