Елена Крюкова - Зимний Собор
– Зри и услышь меня –
Чтоб не на жизнь, а на века хватило.Я буду гордо говорить с тобой.Запоминай – слова, как та лепешка,В какую ты вцепился под полой,Какую съешь, губами все до крошкиС ладони подобрав… Но съешь сперва,Что дам тебе.
Допрежь смертей и пытокРука простерлась, яростна, жива,А в ней – сухой пергамент, мертвый свиток.Исписан был с изнанки и с лица.И прочитал я: "ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ."Что, Мертвое опять увижу море?!Я не избегну своего конца,То знаю! Но зачем опять о муке?Избави мя от страха и стыда.Я поцелуями украсить рукиВозлюбленной хочу! Ее уста –Устами заклеймить! Я помню, Боже,Что смертен я, что смертна и она.Зачем ты начертал на бычьей кожеО скорби человечьей письмена?!
Гром загремел. В округлом медном шлемеПришелец тяжко на песок ступил."Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время.Ты счастье в лавке за обол купил.Вы, люди, убиваете друг друга.Земля сухая впитывает кровь.От тулова единого мне рукиПротянуты – насилье и любовь.Хрипишь, врага ломая, нож – под ребра.И потным животом рабыню мнешь.На злые звезды щуришься недобро.На кремне точишь – снова! – ржавый нож…Се человек! Я думал, вы другие.Там, в небесах, когда сюда летел…А вы лежите здесь в крови, нагие,Хоть генофонд один у наших тел!Я вычислял прогноз: планета гнева,Планета горя, боли и тоски.О, где, равновеликие, о, где вы?Сжимаю шлемом гулкие виски.Язычники, отребье, обезьяны,Я так люблю, беспомощные, вас,Дерущихся, слепых, поющих, пьяных,Глядящих морем просоленных глаз,Орущих в родах, кротких перед смертью,С улыбками посмертных чистых лиц,И тянущих из моря рыбу – сетью,И пред кумиром падающих ниц…
В вас – в каждом – есть такая зверья сила –Ни ядом, ни мечом ни истребить.Хоть мать меня небесная носила –Хочу жену земную полюбить.Хочу войти в горячечное лоно,Исторгнув свет, во тьме звезду зачать,Допрежь рыданий, прежде воплей, стоновПоставить яркой Радости печать!Воздам сполна за ваши злодеянья,Огнем Содомы ваш поражу, –Но посреди звериного страданьяОт самой светлой радости дрожу:Мужчиной – бить;и женщиной – томиться;Плодом – буравить клещи жарких чресл;Ребенком – от усталости валитьсяСреди игры; быть старцем, что воскресОт летаргии; и старухой в черном,С чахоткою меж высохших грудей,Что в пальцах мелет костяные четки,Считая, сколько лет осталось ей;И ветошью обвязанным солдатом,Чья ругань запеклась в проеме уст;И прокаженным нищим; и богатым,Чей дом назавтра будет гол и пуст… –И выбежит на ветер он палящий,Под ливни разрушенья и огня,И закричит, что мир ненастоящий,И проклянет небесного меня…
Но я люблю вас! Я люблю вас, люди!Тебя, о человек Езекииль!Я улечу.Меня уже не будет.А только обо мне пребудет быль.Еще хлебнете мерзости и мрака.Еще летит по ветру мертвый пух.Но волком станет дикая собака,И арфу будет обнимать пастух.И к звездной красоте лицо поднимешь,По жизни плача странной и чужой,И камень, как любимую, обнимешь,Поскольку камень наделен душой,И бабье имя дашь звезде лиловой,Поскольку в мире все оживленоСверкающим,веселым,горьким Словом –Да будет от меня тебе оноНе даром – а лепешкой подгорелой,Тем штопанным, застиранным тряпьем,Которым укрывал нагое телоВ пожизненном страдании своем…"…………………………………………………
…И встал огонь – ночь до краев наполнил!И полетел с небес горячий град!Я, голову задрав, себя не помнил.Меж мной и небом не было преград.Жужжали звезды в волосах жуками.Планеты сладким молоком текли.Но дальше, дальше уходило пламяСпиралодиска – с высохшей земли.
И я упал! Сухой живот пустыниЖивот ожег мне твердой пустотой.Звенела ночь. Я был один отныне –Сам себе царьи сам себе святой.Сам себе Боги сам себе держава.Сам себе счастье.Сам себе беда.
И я заплакал ненасытно, жадно,О том, чего не будетНикогда.
ФРЕСКА ДЕСЯТАЯ. СВЕЧИ И ФАКЕЛЫ
ДОЖДАЛАСЬ. МАГДАЛИНА
Вот грязь. Вот таз. Гнездовье тряпки – виссон исподний издрала…Убитой птицы крючья-лапки на голом животе стола.Рубить капусту – нету тяпки. Я кулаками сок давила.Я черное кидала мыло в ведро. Я слезы пролила.
Всю жизнь ждала гостей высоких, а перли нищие гурьбой.Им, как Тебе, я мыла ноги. Им – чайник – на огонь – трубой.Чтоб, как о медь, ладони грея с морозу, с ветру – об меня, –Бедняги, упаслись скорее от Преисподнего огня.
Да, праздник нынче. Надо вымыть придел, где грубые столы.Бутыли ставлю. Грех не выпить за то, что Ты пришел из мглы.Ты шубу скидывай. Гребенкой я расчешу ее испод.Твою я ногу, как ребенка, беру, босую, плачу тонко,Качаю в лодке рук и вод.
И я, меж нищими – любила их всех!.. весь гулкий сброд, сарынь!.. –Леплю губами: до могилы меня, мой Боже, не покинь.Лягушкой на полу пластая плеча и волоса в меду, –Тебя собою обмотаю, в посмертье – пряжей пропряду.
ЛЮБОВЬ СРЕДИ КАМНЕЙ
Ничего я не вспомню из горестной жизни,Многогрешной, дурной, изъязвленной,Кроме моря соленого: брызни же, брызниВ голый лоб, сединой опаленный.Юность печень мне грызла. И тело сверкало,Будто розовый жемчуг в рапане.Все отверстия морю оно открывало.Прожигало все драные ткани.Он поэт был. А может, лоза винограда.Может, рыба – кефаль, серебрянка.Может, был он глоток винно-сладкого яда,Был монетою ржавой чеканки –Я забыла!.. А помню, как, ноги раскинув,Я слоилась под ним лепестками,И каменья кололи горячую спину,И шуршали, дымясь, под локтями;Как укромная роза, слепая, сырая,Расцветала – и, влажно алея,В губы тыкалась тьмой Магдалинина рая…Ни о чем, ни о чем не жалею,А о том, что дала обонять ему – мало,Обрывать лепестки – запретила…Сыро, влажно и больно, и острое жалоСоль и золото резко пронзило…Соль и золото!.. – губы, соленые, с кровью,Золотые глаза – от свеченьяДикой пляски, что важно зовется – любовью…Дымной крови – на камни – теченье…Ветер, голый и старый, седой, задыхальный,Под ребро мне вошел, под брюшину,И звон моря, веселый, тяжелый, кандальный,Пел про первого в жизни мужчину…
И сидела на камне горячечном змейка,Изумрудом и златом пылалаЕе спинка… – таких… не убей!.. пожалей-ка!.. –Клеопатра на грудь себе клала…Озиралась, и бусины глазок горели,Будто смерть – не вблизи, за камнями,Будто жизнь – скорлупою яйца, колыбелью,Просоленными, жаркими днями…Так сидела и грелась она, животинка,Под ударами солнечных сабель…Мы сплетались, стонали… а помню ту спинку,Всю в разводах от звездчатых капель,С бирюзою узора, с восточною вязью,Изумрудную, злую, златую…
…Жизнь потом, о, потом брызнет кровью и грязью.А сейчас – дай, тебя поцелую.Я, рабыня, – и имя твое не узнала.То ль Увидий. А может, Обидий.Наплевать. Ноги я пред тобой раздвигала.Запекала в костре тебе мидий.Ты, смешной, старый нищий, куплю тебе хлеба.Вместе девство мое мы оплачем.Вместе, бедные, вперимся в жгучее небо,В поцелуе сожжемся горячем.Нищий ты, я нища. Мы на камнях распяты.Мы скатились с них в синюю влагу.
…Боже, мы не любовники. Мы два солдата.Мы две ярких звезды в подреберье заката.Мы два глаза той-змейки-бедняги.
ВОЛОДЯ ПИШЕТ ЭТЮД ТЮРЬМЫ КОНСЬЕРЖЕРИ
Сказочные башенки,черные с золотом…Коркою дынною – выгнулся мост…Время над намизанесено – молотом,А щетина кисти твоейполна казнящих звезд.
То ты морковной,то ты брусничной,То – веронезской лазури зачерпнешь…Время застукало нас с поличным.Туча – рубаха, а Сена – нож.
Высверк и выблеск!Выпад, еще выпад.Кисть – это шпага.Где д'Артаньян?!.. –Русский художник,ты слепящим снегом выпалНа жаркую Францию,в дым от Солнца пьян!
А Солнце – от красок бесстыдно опьянело.Так пляшете, два пьянчужки, на мосту.А я закрываю живым своим теломТу – запредельную – без цвета – пустоту.
Я слышу ее звон… –а губы твои близко!Я чую эту пропасть… –гляди сюда, смотри! –Париж к тебе ластится зеленоглазой киской,А через Реку –тюрьма Консьержери!
Рисуй ее, рисуй.Сколь дрожало народуВ черепашьих стенах,в паучьих сетяхРжавых решеток –сколь душ не знало бродуВ огне приговоров,в пожизненных слезах…
Рисуй ее, рисуй.Королев здесь казнили.Здесь тыкали пикою в бока королям.Рисуй! Время гонит нас.Спина твоя в мыле.Настанет час – поклонимсяснежным полям.
Наступит день – под ветром,визжащим пилою,Падем на коленипред Зимней Звездой…Рисуй Консьержери. Все уходит в былое.Рисуй, пока счастливый, пока молодой.
Пока мы вдвоемлетаем в ПарижеРусскими чайками,чьи в краске крыла,Пока в кабачкахмы друг в друга дышимСладостью и сольюсмеха и тепла,
Пока мы целуемсяежеминутно,Кормя французят любовью – задарма,Пока нас не ждет на Родине беспутнойКопотная,птичья,чугунная тюрьма.
СВЕЧИ В НОТР-ДАМ
Чужие, большие и белые свечи,Чужая соборная тьма.…Какие вы белые, будто бы плечиКрасавиц, сошедших с ума.
Вы бьете в лицо мне. Под дых. В подбородок.Клеймите вы щеки и лобСезонки, поденки из сонма уродок,Что выродил русский сугроб.
Царю Артаксерксу я не повинилась.Давиду-царю – не сдалась.И царь Соломон, чьей женою блазнилосьМне стать, – не втоптал меня в грязь.
Меня не убили с детьми бедной Риццы.И то не меня, не меняВолок Самарянин от Волги до Ниццы,В рот тыча горбушку огня.
Расстрельная ночь не ночнее родильных;Зачатье – в Зачатьевском; смерть –У Фрола и Лавра. Парижей могильныхУймись, краснотелая медь.
Католики в лбы двоеперстье втыкают.Чесночный храпит гугенот.Мне птицы по четкам снегов нагадают,Когда мое счастье пройдет.
По четкам горчайших березовых почек,По четкам собачьих когтей…О свечи! Из чрева не выпущу дочек,И зрю в облаках сыновей.
Вы белые, жирные, сладкие свечи,Вы медом и салом, смолой,Вы солодом, сливками, солью – далече –От Сахарно-Снежной, Святой,
Великой земли, где великие звезды –Мальками в полярной бадье.О свечи, пылайте, как граф Калиостро,Прожегший до дна бытие.
Прожгите живот мой в порезах и шрамах,Омойте сполохами грудь.Стою в Нотр-Дам. Я бродяжка, не дама.На жемчуга связку – взглянуть
На светлой картине – поверх моей бедной,Шальной и седой головы:Родильное ложе, таз яркий и медный,Кувшин, полотенце, волхвы
На корточках, на четвереньках смеются,Суют в пеленах червячку –Златые орехи,сребряные блюдца,Из рюмочек пьют коньячку…
И низка жемчужная, снежная низка –На шее родильницы – хлесьМеня по зрачкам!…Лупоглазая киска,Все счастие – ныне и здесь.
Все счастие – ныне, вовеки и присно,В трещанье лучинок Нотр-Дам.
…Дай Сына мне, дайв угасающей жизни –И я Тебе душу отдам.
БАРЖА С КАРТОШКОЙ. 1946 ГОД
Нет для писания войны ни масла, ни глотка, ни крошки…По дегтю северной волны – баржа с прогнившею картошкой.Клешнями уцепив штурвал, следя огни на стылой суше,Отец не плакал – он давал слезам затечь обратно в душу.Моряцкий стаж, не подкачай! Художник, он глядит угрюмо.И горек невский черный чай у рта задраенного трюма.Баржу с картошкой он ведет не по фарватеру и створу –Во тьму, где молится народ войной увенчанному вору.Где варят детям желатин. Где золотом – за слиток масла.Где жизнью пахнет керосин, а смех – трисвят и триедин,Хоть радость – фитилем погасла!Где смерть – не таинство, а быт. Где за проржавленное салоМужик на Карповке убит. И где ничто не воскресало.
Баржа с картошкою, вперед! Обветренные скулы красны.Он был фрунжак – он доведет.Хоть кто-нибудь – да не умрет.Хоть кто-нибудь – да не погаснет.Накормит сытно он братву. Парной мундир сдерут ногтями.И не во сне, а наяву мешок картошки он притянетВ академический подвал и на чердак, где топят печкуПодрамником! Где целовал натурщицу – худую свечку!
Рогожа драная, шерстись! Шершаво на пол сыпьтесь, клубни!И станет прожитая жизнь безвыходней и неприступней.И станет будущая боль громадным, грубым Настоящим –Щепотью, где замерзла соль, ножом – заморышем ледащим,Друзьями, что в виду холста над паром жадно греют руки,И Радостью, когда чиста душа – вне сытости и муки.
***
История – кровь меж завьюженных шпал.Владыке рабы его кланялись в пояс!А там, на вокзале прогорклом, стоялТоварный, забитый соломою поезд.До Мурманска ехали, там – кораблем.Он щепкой висел в Ледовитом, огромном…“Ну что же, ребята!” – “А коли помрем?..”“Но прежде на славу построим хоромы!..”Мороз в корабельные щели проник,Хоть их дымом пахнущей паклей забили.И Маточкин Шар назывался пролив,Который в слезах они так материли…И все это были НАРОДА ВРАГИ –Пред ликом голодным седого Простора,Пред нимбом серебряным светлой пурги,Объемлющей равно начдива и вора.И плотник глазастый, с усами Христа,Блевал прямо на пол железного трюма.И новая жизнь поднималась, чиста,Над Новой Землею, глядящей угрюмо.ПРОРОК
Лицо порезано ножами Времени. Власы посыпаны крутою солью.Спина горбатая — тяжеле бремени. Не разрешиться живою болью.Та боль — утробная. Та боль — расейская. Стоит старик огромным заревомНад забайкальскою, над енисейскою, над вычегодскою земною заметью.Стоит старик! Спина — горбатая. Власы — серебряны. Глаза — раскрытые.А перед ним — вся жизнь проклятая, вся упованная, непозабытая.Все стуки заполночь. Котомки рваные.Репейник проволок. Кирпич размолотый.Глаза и волосы — уже стеклянные —друзей, во рву ночном лежащих — золотом.Раскинешь крылья ты — а под лопатками —под старым ватником — одно сияние…В кармане — сахар: собакам — сладкое.Живому требуется подаяние.И в чахлом ватнике, через подъезда вонь,ты сторожить идешь страну огромную –Гудки фабричные над белой головой, да речи тронные, да мысли темные,Да магазинные врата дурманные, да лица липкие — сытее сытого,Да хлебы ржавые да деревянные, талоны, голодом насквозь пробитые,Да бары, доверху набиты молодью —как в бочке сельдяной!.. – да в тряпках радужных,Да гул очередей, где потно — походя —о наших мертвых, о наших раненых,О наших храмах, где — склады картофеля!О наших залах, где — кумач молитвенный!О нашей правде, что — давно растоптана,но все живет — в петле, в грязи, под бритвою…И сам, пацан еще — с седыми нитями, –горбатясь, он глядит — глядит в суть самую…ПРОРОК, ВОССТАНЬ И ВИЖДЬ! Тобой хранимые.Перед вершиною — и перед ямою.
ОСЕННЯЯ ГРЯЗЬ. ИДУТ КРЕСТИТЬ РЕБЕНКА
Подлодками уходят ботыВо грязь родимую, тугую.Такая жизнь: свали заботу,Ан волокут уже другую.
Старуха – сжата рта подкова –Несет комок смертельно белый.Твердят: вначале было Слово.Нет! – крик ребячий – без предела.
Горит листва под сапогами.Идут ветра машинным гулом.Внезапно церковь, будто пламя,На крутосклоне полыхнула!
Комок орет и руки тянет.Авось уснет, глотнув кагора!..А жизнь прейдет, но не престанетСреди осеннего простора.
А за суровою старухой,Несущей внучку, как икону, –Как два голубоглазых духа –Отец и мать новорожденной.
Они не знают, что там будет.Нагое небо хлещут ветки.Они идут, простые люди,Чтоб соблюсти обычай предков.
Молодка в оренбургской шали,Чьи скулам – сурика не надо,Все молится, чтоб не дышалиДожди на плачущее чадо.
Чтоб молоко в грудях пребыло.Чтобы еще родились дети.Чтоб мужа до конца любила.Чтоб мама пожила на свете.
Чтоб на бугре, в веселом храме,Для дочки таинство свершили…А осень возжигала пламя,Чтоб мы в огне — до Снега – жили.
СТАРУХА В КРАСНОМ ХАЛАТЕ. ПАЛАТА РЕМИССИИ
Глаза ее запали.Рука ее худа –На рваном одеяле –Костистая звезда.
Бессмертная старуха!Напялишь ты стократ –И в войны, и в разруху –Кровавый свой халат.
Над выдохами пьяни,Над шприцами сестер –Ты – Анною Маньяни –Горишь, седой костер.
Ты в жизни все видала.Жесть миски губы жжет.Мышиным одеяломСогреешь свой живот.
Ты знаешь все морозы.Ты на досках спала,Где застывали слезы,Душа – торосом шла.
Где плыли пальцы гноем.Где выбит на щекахКиркою ледяноюПокорный рабий страх…
О, не ожесточайся!Тебя уж не убьют –Остылым светит чаемПоследний твой приют.
Так в процедурной вколютЗабвенье в сгиб руки –Опять приснится поле,Где жар и васильки…
И ты в халате красном,Суглоба и страшна –О как же ты прекраснаИ как же ты сильна
На том больничном пире,Где лязганье зубов,В больном безумном мире,Где ты одна – любовь –
Мосластая старухаС лицом, как головня,Чья прядь за мертвым ухомЖжет языком огня,
Чей взор, тяжел и светел,Проходит сквозь людей,Как выстрелами – ветерПо спинам площадей!
Прости меня, родная,Что я живу, дышу,Что ужаса не знаю,Пощады не прошу,
Что не тугую кашуВ палате душной ем,Что мир еще не страшен,Что ты одна совсем.
***
Прощай, милый!Я была тебе Божья Матерь.За свежей могилойРасстелешь на земле белую скатерть.И все поставишь богато –Рюмки крови и хлебы плоти,А я мир твой щедрый, проклятыйОкрещу крылом – птица в полете.
СУМАСШЕДШИЙ ДОМ
Устав от всех газет, промасленных едою,Запретной правоты, согласного вранья,От старости, что, рот намазав, молодоюПрикинется, визжа: еще красотка – я!.. –
От ветра серого, что наземь валит тело,От запаха беды, шибающего в нос, –Душа спастись в лечебнице хотела!Врачам – лечь под ноги, как пес!
Художник, век не кормленый, не спавший.Малюющий кровавые холсты.Живущий – или – без вести пропавший –За лестничною клеткой черноты,
Все прячущий, что невозможно спрятать –За печью – под кроватью – в кладовой –Художник, так привыкший быть проклятым!В больнице отдохни, пока живой.
И, слава Богу, здесь живые лица:Пиши ее, что, вырвав из петли,Не дав прощеным сном темно забыться,В сыром такси сюда приволокли;
А вот, гляди, – небрит, страшнее зэка,Округ горящих глаз – слепая синева, –Хотел, чтоб приняли его за человека,Да человечьи позабыл слова!
А этот? – Вобла, пистолет, мальчонка,От внутривенного – дрожащий, как свеча,Крича: "Отбили, гады, все печенки!.." –И сестринского ищущий плеча, –
Гудящая, кипящая палата,Палата номер шесть и номер пять!Художник, вот – натура и расплата:Не умереть. Не сдрейфить. Написать.
На плохо загрунтованном картоне.На выцветшей казенной простыне.Как в задыханье – при смерти – в погоне –Покуда кисть не в кулаке – в огне!
И ты, отец мой, зубы сжав больные,Писал их всех – святых и дорогих –Пока всходили нимбы ледяныеУ мокрых щек, у жарких лбов нагих!
И знал ты: эта казнь – летописанье –Тебе в такое царствие дана,Где Времени безумному названьеДаст только Вечность стараяодна.
МАНИТА И ВИТЯ
А там? – Корява, как коряга, а профиль – траурный гранит,Над сундуком горбатой скрягой Манита гневная сидит.Манита, скольких ты манила! По флэтам, хазам, мастерским –Была отверженная сила в тех, кто тобою был любим.А ты? Летела плоть халата. Ветра грудей твоих текли.Пила! Курила! А расплата – холсты длиною в пол-Земли.На тех холстах ты бушевала ночною водкой синих глаз!На тех холстах ты целовала лимон ладони – в первый раз…На тех холстах ты умирала: разрежьте хлебный мой живот!На тех холстах ты воскресала – волос гудящий самолет…Художницей – худой доскою – на тех холстах бесилась тыКухонной, газовой тоскою, горелой коркой немоты!Миры лепила мастихином, ножом вонючим сельдяным!И, словно в малярии — хину, ты – кольцевой, овечий дымГлотала!Гордая Манита! Ты – страсть лакала из горла!Ты – сумасшествию открыта ветра назад уже была.Ты двери вышибала грудью, себя впечатывая в мир.И ты в больницу вышла – в люди – в халате, полном ярких дыр.И грозовая папироса, откуда конопляный дым,Плывет, гудит, чадит без спросу над тициановым седымПучком…
А в гости к ней в палату приходит – заполночь всегда –Художник, маленький, патлатый, такой заросший, что – беда.О чем, безумные, болтают? О чем, счастливые, поют?Как любят… Как тревожно знают, что за могилой узнают…Манита и кудлатый Витя, два напроказивших мальца, –Курите, милые, глядите в костер бессонного лица!Тебя, художник, мордовали не до буранных лагерей –Твои собратья убивали веселых Божьих Матерей.Ты спирт ценил превыше жизни – за утешение его.Венеру мастихином счистил – под корень так косарь – жнитво.Нагая, плотная, живая – все запахи, весь снежный свет –Она лежала, оживая! И вот ее навеки нет.Зачем железному подряду ее трепещущая плотьИ скинутые прочь наряды, и локоть, теплый, как ломоть?!И, Витька, сумасшедший, Витя, ее счищая и скребя,Орал, рыдая:
– Нате, жрите! Вот так рисую я – себя.
