Хаим Нахман Бялик - Стихотворения и поэмы

опустилась рука, закрылись очи,

и бредут, — и не знают, что бредут.

Но внезапно — когда уже померкло

и онемело все в них — из унылой

тишины зазвучала чья-то поступь,

уверенная, мерная, как эхо

твердого сердца; и никто не ведал,

чей и откуда шаг; ибо со дна

своих сердец услышали тот звук

и в их среде звучал он. И познали,

что был некто Загадочный меж них,

и сердце всех — в его великом сердце.

И влеклися за поступью чудесной,

по-прежнему с закрытыми глазами,

уцепившись душою за стопы

Незримого.

 И было, если кто

приоткрывал с усилием ресницы,

отличали глаза его невольно

двух юношей, ростом и мощью равных,

головой выше спутников; и оба

загадочны, и широко раскрыты

очи у них обоих; но один

кроток и светлоок, и смотрит в небо,

словно там ищет звезду своей жизни, —

другой мрачен и грозен, его брови

насуплены, глаза устремлены

к земле, словно пытают у нее

о великой утрате. И не можно

отгадать, кто Загадочный водитель

меж этими двумя. 

V

На третью ночь —

ночь, полную лазури и созвездий,

они пришли к реке, широкой, черной,

как смола, и воскликнули: вода!

И налетели хищно, и глотали,

и легли отдыхать на берегу.

И закричали двое: — Мы нашли

лебеду! — И накинулися жадно

все на лебеду, и жадно ели,

и снова полегли на берегу.

И неведомо было им, что пили

из реки Аваддон, чье имя Гибель,

и вкусили от корня Сатаны.

Лишь один светлоокий не коснулся

ни до чего. Опершись одиноко

о прибрежный утес, он стал поодаль,

и глаза его рыли бездну ночи,

и напряженное ухо внимало

песне души.

 Тогда поднялся вдруг

тот Грозный, мрачный, с гневными бровями,

и приблизился к ним, и вопросил:

— Братья, не позабыта ль вами песнь

о Ненависти, песнь Уничтоженья?

И промолчали юноши, ни слова

не сказали в ответ, ибо стыдились —

ибо вовек не знавали той песни.

Только один, золотисто-кудрявый,

еще дитя, выпятил важно грудь

и вскричал, лицемеря:

 — Разве мог

юный лев позабыть свое рыканье,

разве...

 Стрела сверкнула из очей

Грозного и спалила на устах

ребячью ложь. И в мрачном гневе молвил

Загадочный:

 — Стал юный лев шакалом,

псом пустыни...

 И потупился отрок,

зарделся и уставился глазами

в большой палец ноги, вертя в руках

осколок голыша. Добрая ночь

его сокрыла, и никто не видел

его стыда.

 А Загадочный сел

на берегу, и в черных глубинах

его жгучие взоры утонули

и заблудились. Юноши, притихнув,

затаили дыханье, ибо ужас

пал великий на них, и сердце ныло

от невнятного трепета. И слухом

прильнули к тишине: палимый жаждой,

так приникает скиталец в пустыне

ухом к немой скале — и будто внемлет

из гранита запечатленный лепет

подземного ключа...

 И зазвучала

в этот миг песнь Загадочного, тихо,

словно прозрачный голос самого

безмолвия. Своей душе он пел,

про себя, еле внятно; и бесстрастна,

таинственна, темна, как сама ночь,

доносилася песнь, и леденело

от спокойного холода ее

в груди; и не понять было, откуда —

из темной ли норы в его душе

тихо выползла песнь черной ехидной

и потянулась к воде, — или он

ее глазами выманил из бездны

речной, и песнь тихо ползла оттуда

к его душе...

 И так пел человек:

"Черные, дремлют бездны реки Аваддона,

 Загадку смерти гадая...

Вопли миров сокрыты во тьме ее лона

 И великая боль мировая...

Где же Заря Искупленья? — Она, как блудница,

 Играет и с нами, и с Богом —

В тимпаны, веселая, бьет и в пляске резвится

 Где-то по горным отрогам..."

Тихо слушали юноши. Глаза их

приковала река. Глубь Аваддона

им ужасное некое шептала,

и золотистые звезды дразнили

из черноты пучины. А кудрявый

застыдившийся отрок поднял гальку

на берегу рассеянной рукою

и швырнул в воду — и нутро реки

шарахнулось, забегали морщины

по искаженной поверхности, звезды

удлинилися в змейки золотые

и зигзагами трепетно и резво

рассыпались везде... И колыхнулось,

как река, сердце юношей, и дрожь

по членам проскользнула — и не знали,

отчего. Черным пламенем сверкнули

очи Грозного — пламя Сатаны, —

и голос стал другим, и вдруг окреп,

разрастаясь и трепетный, и гневный:

"Из бездн Аваддона взнесите песнь о Разгроме,

 Что, как дух ваш, черна от пожара,

И рассыпьтесь в народах, и всё в проклятом их доме

 Отравите удушьем угара;

И каждый да сеет по нивам их семя распада,

 Повсюду, где ступит и станет.

Если тенью коснетесь чистейшей из лилий их сада —

 Почернеет она и завянет;

И если ваш взор упадет на мрамор их статуй —

 Треснут, разбиты надв?е;

И смех захватите с собою, горький, проклятый,

 Чтоб умерщвлять все живое..."

И тогда Светлоокий, что стоял

одиноко поодаль, опираясь

о прибрежный утес, и в темном небе

следил свою звезду, — тихо ступил

ближе к юношам, глаз не отрывая

от неба, и спросил:

 — Братья мои,

а знакома ли вам песнь Утешенья,

песнь Искупленья и Конца?

 Но те

не слыхали, не двинулись и взоров

не отвели от реки, ибо душу

поглотила песнь Грозного. Сидели

недвижные, немые, и казались

черным рядом надгробных изваяний

на собственном кладбище. — Только снова

тот самый отрок в золотых кудрях

важно выпятил грудь и, лицемеря,

отвечал:

 — Разве горная газель

могла забыть свой голос...

 И не кончил,

смутясь, ибо покоились на нем

два ясных глаза; и вложил смущенно

кончик мизинца в рот, словно ребенок,

что солгал и попался, и усмешка

пристыженно играла в ямках щек.

И улыбнулся ему Светлоокий

улыбкою прощения; но скорбно

стало его душе; и отошел

снова к утесу, и взором унесся

в небо.

 А песнь Загадочного крепла,

нарастала, как буря, как звериный

рев, увлекая буйными волнами

юношей; и зарычали они,

словно львята, и вместе с мощью клича

в них нарастала ненависть сильнее

смерти, пронизывая, опьяняя,

искажая лицо и зажигая

черное пламя в глазах. И качнулась

тогда река сплошной черной громадой

от берега до берега в едином

колыханьи, как будто бы дитя

в колыбели, и вместе зашатались,

зазмеились, забегали в пучине

рыбками золотыми искры звезд:

"Ибо то — Песнь Гнева, что в ночь Божией мести

 Родилась, восприята кострами,

Из крови отцов и детей, и из девственной чести,

 Растоптанной в муках и сраме..."

Но в этот миг вскочил кудрявый отрок

и показал рукой на крутизну

по ту сторону волн, и закричал:

— Смотрите!..

 Юноши подняли взоры,

и упало в них сердце: там, напротив,

с высоты, что над кручею обрыва,

словно ангелы, легкие, касаясь

едва земли, нисходят ровным рядом

белотелые девы. Стройной нитью,

нога к ноге, идут они, и руки

подняты, словно тянутся к лучам

месяца, и, как очи одержимых

лунным недугом, закрыты глаза;

на челе их — терновые венцы,

и муки мессианские застыли

в чертах лица; в тени ресниц их дремлет

изначальная вера, и улыбка

на губах опочила.

 И узнали

их юноши, и замерло в них сердце:

ибо девы, с закрытыми глазами,

близились к темной круче над рекою,

и чрез мгновенье останется шаг

между ними и пропастью. Вскочили

юноши, закричали, замахали

руками — но, не внемля и не видя,

не открывая глаз, легкие, ровным

рядом, нога к ноге, двигались девы

своим путем. И вот — последний шаг.

Длинная, ровная нить из алмазов

мгновенно распахнувшихся очей

на один миг сверкнула и погасла —

и вереницею аистов белых

понеслись они в черную пучину.

С воплем ужаса юноши вскочили

и ринулись с обрыва. Словно гривы,

стали дыбом их кудри на лету —

и уж роют руками чрево бездны,

и, вынырнув, плывут наперерез

пучины. Вот уж головы покрыла