Райнер Рильке - Книга образов

Ждали, бывало, святые могучего зова.

Чтоб он их поднял с земли. Оставались, однако,

На коленях они и потом, ничего не заметив.

Так они слушали Божьего гласа; конечно,

Ты не снесешь. Дуновенье хотя бы послушай,

Непрерывную весть, порождаемую тишиною.

Овеян ты теми, кто в юности с жизнью расстался.

В каждой церкви, в Неаполе, в Риме, повсюду

Их судьба говорила спокойно с тобой.

Или тебе открывалась высокая некая надпись

На могильной плите, как в Santa Maria Formosa.

Что им нужно? Последний проблеск сомненья

Погасить я готов, которым порою

В чистом движенье своем хоть немного скованы

души.

Разумеется, странно покинуть привычную землю,

Обычаев не соблюдать, усвоенных нами едва ли,

Розам и прочим предметам, сулящим нам нечто,

Значения не придавать и грядущего не искать

в них,

Прекратиться навеки для робких ладоней другого,

Бросить имя свое, даже имя свое,

Как бросают игрушку разбитую дети.

Странно желаний лишиться. Странно впервые

увидеть,

Как порхает беспутно в пространстве

Все, что было так важно. Да, смерть нам сначала

трудна.

Свыкнуться надо со многим, пока постепенно

Чувствовать вечность начнешь. Ошибаются,

впрочем, живые,

Слишком отчетливо смерть отличая от жизни.

Ангелы, слышал я, часто не знают и вовсе,

Где живые, где мертвые. Вечный поток омывает

Оба царства, и всех он влечет за собою,

Там и тут заглушая любые звучанья.

Что им до нас, наконец, кто в юности с жизнью

расстался?

Мягко отвыкли они от земного, как дети

От груди материнской. Но мы поневоле

Ищем тайн, ибо скорбь в сочетании с ними

Помогает расти. Как тут быть нам без мертвых?

Говорит нам сказанье, что плач о божественном

Лине

Музыкой первой потряс оцепенелую глушь.

Юного полубога лишилось пространство, и в страхе

Пустота задрожала той стройною дрожью,

Которая нас утешает, влечет и целит.

Перевод В. Микушевича

II. ЭЛЕГИЯ ВТОРАЯ

Каждый ангел ужасен. И все же, горе мне! Все же

Вас я, почти смертоносные птицы души, воспеваю,

Зная о вас. Что поделаешь, Товия дни миновали,

Когда некто лучистый стоял у порога простого,

Больше не страшный в своем одеянье дорожном.

(Юноша юношу видел, выглядывая

с любопытством.)

Если бы архангел теперь, там, за звездами, грозный,

К нам хотя бы на миг, спускаясь, приблизился,

нашим

Собственным сердцебиеньем убиты мы были бы.

Кто вы?

Рано удавшиеся, вы, баловни созидания,

Горные цепи, рассветные гребни творенья,

Пыльца расцветающего божества,

Суставы света, проходы, ступени, престолы,

Вместилища сути, ограды блаженства, стихийные

взрывы

Восхищенного чувства и порознь, внезапно,

Зеркала: красота убывает, и собственным ликом

Нужно вбирать ее, чтобы восполнить утечку.

Чувствуя, мы улетучиваемся; выдыхаем

Сами себя. От вспышки до вспышки

Все слабее мы тлеем. Пусть кто-нибудь нам

говорит:

Ты в крови у меня; эта комната, эта весна

Тобою полны… Что толку, ведь нас не удержишь.

В нем и вокруг него исчезаем мы непрерывно.

А тех, кто красив, удержишь ли? Проблеском

неким

Их лицо вновь и вновь освещается, чтобы

погаснуть.

Высыхает роса, остывает горячее блюдо,

Естество испаряется наше… Куда ты, улыбка?

Снова жарким отливом сердце задето.

Горе мне! Мы существуем еще.

В мирозданье, быть может,

Привкус наш остается? Вправду ли ангелы ловят

Только свое, только то, что они излучают,

Или порою, пускай по ошибке, наши частицы

Им достаются? Быть может, примешаны мы

К их чертам, пусть даже не больше, чем зыбкость

К лицам беременных женщин? Этого,

в круговороте,

Не замечают они, себя возвращая. (Попробуй

заметь!)

Ночью могли бы влюбленные, если б умели,

Несказанное высказать. Ибо, кажется, все

Нас утаивает. Неподвижны деревья; дома,

Наши жилища, устойчивы. Только мы сами

Мимо проходим под стать воздушным теченьям.

Нас все замалчивает, как будто в согласии тайном.

Отчасти стыдясь, отчасти надеясь на что-то.

О влюбленные! К вам, друг во друге

удовлетворенным,

Обращаюсь я. Соприкасаетесь вы

Вплотную. Нет ли у вас доказательств?

Соприкасаются руки мои, и я погружаю в ладони

Лицо изможденное. Это дает мне немного

Ощущения. Кто бы, однако,

Полагаясь на это, осмелился существовать?

Но ведь возрастаете вы в упоенье другого

Так, что, подавленный, вас он

Молит: «Довольно!» От прикосновений

Вы наливаетесь, как виноградные лозы;

Гибнете вы иногда лишь потому, что другой

Верх берет окончательно. Как же нам быть?

Знаю я: потому ваша близость блаженна,

Что не исчезнет место, которое нежно

Вы покрываете, в нем обретая

Чистую длительность. Вечность почти

Сулит вам объятие. Все-таки, выдержав ужас

Первых взглядов, томление возле окна,

Испытание первой совместной прогулки,

О влюбленные, вы еще существуете после?

Рот ко рту припадает, к напитку — напиток,

И пьющий, как это ни странно, свободен потом

от свершенья.

Не удивляют ли вас аттические барельефы

Осторожностью жеста людского? Любовь

и прощанье

Не ложились ли на плечи там легко, словно тело

Было более хрупко, чем наше? Вспомните руки,

Их невесомость и силу, скрытую в торсах.

Собою владели тогда и помнили: вот наш предел;

Соприкасаться нам так подобает; сильнее

Давят боги на нас. Но это дело богов.

И нам бы найти укромный чистый участок,

Участь людскую на узкой полоске земли

плодородной

Между потоком и камнем. Сердце нас превышает

Все еще, как и тех, и его мы не можем

Смягчить созерцанием образов собственных или

Божественных тел, где оно бы сдержаться

старалось.

Перевод Я. Микушевича

III. ЭЛЕГИЯ ТРЕТЬЯ

Петь любимую — это одно, но приходится, горе

мне, также

Петь потаенного, петь виновного, петь проточного

бога крови.

Тот, кого издалека узнает она, юноша, что он

знает

Сам о властителе страсти, который из одиночества

часто,

Прежде чем девушка сгладит, часто, словно и нет

ее вовсе,

Ах! какой неизвестностью забрызганный, голову

божью

Поднимал, призывая ночь к бесконечной смуте.

О Нептун кровеносный, о жуткий трезубец его,

О темный ветер груди его из ракушки витой!

Слушай, как ночь, углубляясь, пустует. Звезды,

Не из-за вас ли влюбленного тянет

К любимому лику? Не различает ли он

В чистых чертах очертания чистых созвездий?

Нет, не ты, не ты и не мать

Брови ему напрягла, словно лук, ожиданьем.

Нет, девушка, вовсе не из-за тебя

Губы свела ему жажда оплодотворенья.

Неужели ты думаешь, будто поступь твоя

Так потрясла его, легкая, словно утренний ветер?

Ты потревожила сердце ему, но более древний

Ужас напал на него при соприкосновенье.

Позови… Не выманишь зовом его из прародины

темной.

Правда, он хочет, он возникает, вживается он

облегченно

В тайное сердце твое и берет, начинаясь.

Но разве когда-нибудь он начался?

Мать, зачала ты его, с тобою он маленьким был;

Новым он был для тебя; ты над новым взором

склоняла

Ласковый мир, преграждая дорогу чужому.

Ах, куда они делись, те годы, когда заслоняла ты

просто

Стройной фигурой своей неприкаянный хаос?

Многое прятала ты; ненадежную спальню

Ты поручала, и сердцем приютным людское

пространство

Ты примешивала к ее ночному простору,

Не в темноте, а вблизи от себя зажигала

Ты ночник, чтобы он светил дружелюбно.

Каждый шорох и треск с улыбкою ты объясняла,

Словно знала, когда половицам скрипеть

надлежит…

Слушая, он успокаивался, и стоило только

Тебе приподняться, за шкаф отступала

Судьба его в темном плаще, и среди занавесок

Исчезала его беспокойная будущность, отодвигаясь.

И сам он, как он лежал, облегченный, под сенью

Век твоих сонных, но легких, вкушая

Сладость, разлитую в дреме,

Казалось, что он защищен… А внутри?

Кто внутри защитил бы его от родового потопа?

Ах, спящий, он был без присмотра; спал он,