Белла Ахмадулина - Сборник стихов

* * *

Я знаю, все будет: архивы, таблицы…Жила-была Белла… потом умерла…И впрямь я жила! Я летела в Тбилиси,где Гия и Шура встречали меня.

О, длилось бы вечно, что прежде бывало:с небес упадал солнцепек проливной,и не было в городе этом подвала,где Гия и Шура не пили со мной.

Как свечи, мерцают родимые лица.Я плачу, и влажен мой хлеб от вина.Нас нет, но в крутых закоулках Тифлисамы встретимся: Гия, и Шура, и я.

Счастливица, знаю, что люди другиев другие помянут меня времена.Спасибо! — Да тщетно: как Шура и Гия,никто никогда не полюбит меня.

Путник

Прекрасной медленной дорогойиду в Алекино (онозовет себя: Алекин),и дух мой, мерный и здоровый,мне внове, словно не знакоми, может быть, не современникмне тот, по склону, сквозь репейник,в Алекино за молокомбредущий путник. Да туда ли,затем ли, ныне ль он идет,врисован в луг и небосводдля чьей-то думы и печали?Я — лишь сейчас, в сей миг, а он —всегда: пространства завсегдатай,подошвами худых сандалийосуществляет ход времендоль вечности и косогора.Приняв на лоб припек огнянебесного, он от менявсе дальше и — исчезнет скоро.Смотрю вослед своей душе,как в сумерках на убыль света,отсутствую и брезжу где-тоте ли еще, то ли уже.И, выпроставшись из артерий,громоздких пульсов и костей,вишу, как стайка новостей,в ночи не принятых антенной.Мое сознанье растолкави заново его туманядремотной речью, тетя Маняпротягивает мне стаканпарной и первобытной влаги.Сижу. Смеркается. Дождит.Я вновь жива и вновь должниквдали белеющей бумаги.Старуха рада, что зятьяубрали сено. Тишь. Беспечность.Течет, впадая в бесконечность,журчание житья-бытья.И снова путник одержимыйвступает в низкую зарю,и вчуже долго я смотрюна бег его непостижимый.Непоправимо сир и жив,он строго шествует куда-то,как будто за красу закатана нем ответственность лежит.

Сказка о дожде

«в нескольких эпизодах

с диалогом и хором детей»

Со мной с утра не расставался Дождь.— О, отвяжись! — я говорила грубо.Он отступал, но преданно и грустновновь шел за мной, как маленькая дочь.

Дождь, как крыло, прирос к моей спине.Его корила я:— Стыдись, негодник!К тебе в слезах взывает огородник!Иди к цветам!Что ты нашел во мне?

Меж тем вокруг стоял суровый зной.Дождь был со мной, забыв про все на свете.Вокруг меня приплясывали дети,как около машины поливной.

Я, с хитростью в душе, вошла в кафе.Я спряталась за стол, укрытый нишей.Дождь за окном пристроился, как нищий,и сквозь стекло желал пройти ко мне.

Я вышла. И была моя щеканаказана пощечиною влаги,но тут же Дождь, в печали и отваге,омыл мне губы запахом щенка.

Я думаю, что вид мой стал смешон.Сырым платком я шею обвязала.Дождь на моем плече, как обезьяна,сидел.И город этим был смущен.

Обрадованный слабостью моей,он детским пальцем щекотал мне ухо.Сгущалась засуха. Все было сухо.И только я промокла до костей.

Но я была в тот дом приглашена,где строго ждали моего привета,где над янтарным озером паркетавсходила люстры чистая луна.

Я думала: что делать мне с Дождем?Ведь он со мной расстаться не захочет.Он наследит там. Он ковры замочит.Да с ним меня вообще не пустят в дом.

Я строго объяснила: — Добротаво мне сильна, но все ж не безгранична.Тебе ходить со мною неприлично. —Дождь на меня смотрел, как сирота.

— Ну, черт с тобой, — решила я, — иди!Какой любовью на меня ты пролит?Ах, этот странный климат, будь он проклят! —Прощенный Дождь запрыгал впереди.

Хозяин дома оказал мне честь,которой я не стоила. Однако,промокшая всей шкурой, как ондатра,я у дверей звонила ровно в шесть.

Дождь, притаившись за моей спиной,дышал в затылок жалко и щекотно.Шаги — глазок — молчание — щеколда.Я извинилась: — Этот Дождь со мной.

Позвольте, он побудет на крыльце?Он слишком влажный, слишком удлиненныйдля комнат.— Вот как? — молвил удивленныйхозяин, изменившийся в лице.

Признаться, я любила этот дом.В нем свой балет всегда вершила легкость.О, здесь углы не ушибают локоть,здесь палец не порежется ножом.

Любила все: как медленно хрустятшелка хозяйки, затененной шарфом,и, более всего, плененный шкафом —мою царевну спящую — хрусталь.

Тот, в семь румянцев розовевший спектр,в гробу стеклянном, мертвый и прелестный.Но я очнулась. Ритуал приветствий,как опера, станцован был и спет.

Хозяйка дома, честно говоря,меня бы не любила непременно,но робость поступить несовременночуть-чуть мешала ей, что было зря.

— Как поживаете? (О блеск грозы,смиренный в тонком горлышке гордячки!)— Благодарю, — сказала я, — в горячкея провалялась, как свинья в грязи.

(Со мной творилось что-то в этот раз.Ведь я хотела, поклонившись слабо,сказать:— Живу хоть суетно, но славно,тем более, что снова вижу вас.)

Она произнесла:— Я вас браню.Помилуйте, такая одаренность!Сквозь дождь! И расстоянья отдаленность! —Вскричали все:— К огню ее, к огню!

— Когда-нибудь, во времени другом,на площади, средь музыки и брани,мы б свидеться могли при барабане,вскричали б вы:— В огонь ее, в огонь!

За все! За дождь! За после! За тогда!За чернокнижье двух зрачков чернейших,за звуки, с губ, как косточки черешни,летящие без всякого труда!

Привет тебе! Нацель в меня прыжок.Огонь, мой брат, мой пес многоязыкий!Лижи мне руки в нежности великой!Ты — тоже Дождь! Как влажен твой ожог!

— Ваш несколько причудлив монолог, —проговорил хозяин уязвленный.Но, впрочем, слава поросли зеленой!Есть прелесть в поколенье молодом.

— Не слушайте меня! Ведь я в бреду! —просила я. — Все это Дождь наделал.Он целый день меня казнил, как демон.Да, это Дождь вовлек меня в беду.

И вдруг я увидала — там, в окне,мой верный Дождь один стоял и плакал.В моих глазах двумя слезами плаваллишь след его, оставшийся во мне.

Одна из гостий, протянув бокал,туманная, как голубь над карнизом,спросила с неприязнью и капризом:— Скажите, правда, что ваш муж богат?

— Богат ли он? Не знаю. Не вполне.Но он богат. Ему легка работа.Хотите знать один секрет? — Есть что-тонеизлечимо нищее во мне.

Его я научила колдовству —во мне была такая откровенность —он разом обратит любую ценностьв круг на воде, в зверька или траву.

Я докажу вам! Дайте мне кольцо.Спасем звезду из тесноты колечка! —Она кольца мне не дала, конечно,в недоуменье отстранив лицо.

— И, знаете, еще одна деталь —меня влечет подохнуть под забором.(Язык мой так и воспалялся вздором.О, это Дождь твердил мне свой диктант.)

Все, Дождь, тебе припомнится потом!Другая гостья, голосом глубоким,осведомилась:— Одаренных богомкто одаряет? И каким путем?

Как погремушкой, мной гремел озноб:— Приходит бог, преласков и превесел,немножко старомоден, как профессор,и милостью ваш осеняет лоб.

А далее — летите вверх и вниз,в кровь разбивая локти и коленкио снег, о воздух, об углы Кваренги,о простыни гостиницей больниц.

Василия Блаженного, в зубцах,тот острый купол помните?Представьтевсей кожей об него!— Да вы присядьте! —она меня одернула в сердцах.

Тем временем, для радости гостей,творилось что-то новое, родное:в гостиную впускали кружевное,серебряное облако детей.

Хозяюшка, прости меня, я зла!Я все лгала, я поступала дурно!В тебе, как на губах у стеклодува,явился выдох чистого стекла.

Душой твоей насыщенный сосуд,дитя твое, отлитое так нежно!Как точен контур, обводящий нечто!О том не знала я, не обессудь.

Хозяюшка, звериный гений твойв отчаянье вселенном и всенощномнад детищем твоим, о, над сыночкомвеликой поникает головой.

Дождь мои губы звал к ее руке.Я плакала:— Прости меня! Прости же!Глаза твои премудры и пречисты!

Тут хор детей возник невдалеке:Наш номер был объявлен.Уста младенцев. Жуть.Мы — яблочки от яблонь.Вот наша месть и суть.

Вниманье! Детский лепет.Мы вас не подведем.Не зря великолепенкамин, согревший дом.

В лопатках — холод милыйи острия двух крыл.Нам кожу алюминий,как изморозь, покрыл.

Чтоб было жить не скучно,нас трогает поройискусствочко, искусство,ребеночек чужой.

Дождливость есть оплошностьпустых небес. Ура!О пошлость, ты не подлость,ты лишь уют ума.

От боли и от гневаты нас спасешь потом.Целуем, королева,твой бархатный подол!

Лень, как болезнь, во мне смыкала круг.Мое плечо вело чужую руку.Я, как птенца, в ладони грела рюмку.Попискивал ее открытый клюв.

Хозяюшка, вы ощущали груда,над мальчиком, заснувшим спозаранку,в уста его, в ту алчущую ранку,отравленную проливая грудь?

Вдруг в нем, как в перламутровом яйце,спала пружина музыки согбенной?Как радуга — в бутоне краски белой?Как тайный мускул красоты — в лице?

Как в Сашеньке — непробужденный Блок?Медведица, вы для какой забавыв детеныше влюбленными зубамивыщелкивали бога, словно блох?

Хозяйка налила мне коньяка:— Вас лихорадит. Грейтесь у камина. —Прощай, мой Дождь!Как весело, как милопринять мороз на кончик языка!

Как крепко пахнет розой от вина!Вино, лишь ты ни в чем не виновато.Во мне расщеплен атом винограда,во мне горит двух разных роз война.

Вино мое, я твой заблудший князь,привязанный к двум деревам склоненным.Разъединяй! Не бойся же! Со звономменя со мной пусть разлучает казнь!

Я делаюсь все больше, все добрей!Смотрите — я уже добра, как клоун,вам в ноги опрокинутый поклоном!Уж тесно мне средь окон и дверей!

О господи, какая доброта!Скорей! Жалеть до слез! Пасть на колени!Я вас люблю! Застенчивость калекибледнит мне щеки и кривит уста.

Что сделать мне для вас хотя бы раз?Обидьте! Не жалейте, обижая!Вот кожа моя — голая, большая:как холст для красок, чист простор для ран!

Я вас люблю без меры и стыда!Как небеса, круглы мои объятья.Мы из одной купели. Все мы братья.Мой мальчик, Дождь! Скорей иди сюда!

Прошел по спинам быстрый холодок.В тиши раздался страшный крик хозяйки.И ржавые, оранжевые знакивдруг выплыли на белый потолок.

И — хлынул Дождь! Его ловили в таз.В него впивались веники и щетки.Он вырывался. Он летел на щеки,прозрачной слепотой вставал у глаз.

Отплясывал нечаянный канкан.Звенел, играя с хрусталем воскресшим.Дом над Дождем уж замыкал свой скрежет,как мышцы обрывающий капкан.

Дождь с выраженьем ласки и тоски,паркет марая, полз ко мне на брюхе.В него мужчины, поднимая брюки,примерившись, вбивали каблуки.

Его скрутили тряпкой половойи выжимали, брезгуя, в уборной.Гортанью, вдруг охрипшей и убогой,кричала я:— Не трогайте! Он мой!

Он был живой, как зверь или дитя.О, вашим детям жить в беде и муке!Слепые, тайн не знающие рукизачем вы окунули в кровь Дождя?

Хозяин дома прошептал:— Учти,еще ответишь ты за эту встречу! —Я засмеялась:— Знаю, что отвечу.Вы безобразны. Дайте мне пройти.

Пугал прохожих вид моей беды.Я говорила:— Ничего. Оставьте.Пройдет и это. —На сухом асфальтея целовала пятнышко воды.

Земли перекалялась нагота,и горизонт вкруг города был розов.Повергнутое в страх Бюро прогнозовосадков не сулило никогда.

Озноб