Коллектив авторов - Поляна №1 (7), февраль 2014

– Это слишком дорогой подарок для меня, мастер, – изумлению Ю-Цзы не было предела, никогда в голосе Учителя он не слышал столько почтительности.

Гончар, молча улыбаясь, продолжал протягивать пиалу.

Юноша вгляделся в нее, и вздох разочарования сам вырвался из его груди.

– Мастер, но…

Вскинутая рука – знак замолчать. А потом Учитель бережно взял пиалу и совершил совершенно немыслимую вещь – низко поклонился…

– Пойдем, пойдем, – Людмила тянула Андрея за руку, внутрь прохладных залов музея.

В стеклянных шкафах вокруг выстроились мириады глиняных сосудов. Древнейшие яншао – грубые, остродонные кувшины, с примитивными одноцветными орнаментами. Шан и хань – уже облагороженные изобретенной глазурью. Тан, впервые заигравшие красками, и сун – воплощение аскетизма и простоты. Юаньская сине-белая: «Как на гжель похоже, только с драконами», – подумал Андрей. Буйство красок цин и мин… – Вот, смотри, – Людмила стояла перед отдельной витриной в центре зала, – я про нее тебе говорила.

Андрей подошел, ожидая увидеть что-то по настоящему впечатляющее, но в витрине стояла одна простая белая пиала, без какого-либо рисунка.

– Фарфоровая пиала, VI–V века до нашей эры, царство Лу, что это? Это и есть самый ценный экспонат?

– Да, – Людмила любовно провела пальцами по стеклу, – и дело не в том, что во времена Чжоу никто не делал ничего подобного – техника глазурирования только появилась, – увидев на лице Андрея непонимание, Людмила улыбнулась, – хорошо, как не специалисту я могла бы тебе кое-что рассказать, после чего ее ценность взлетит в твоих глазах, но я хочу, чтобы ты сам внимательно посмотрел – неужели только яркие краски и позолота делают вещи прекрасными?

Андрей пожал плечами и подошел ближе. Под лампами, не дающими теней, белая глина казалась абсолютно гладкой, на изогнутых стенках не было ни единого дефекта, словно время само хранило хрупкую вещь. Блики света легли на дно правильным кругом и внутри него будто виднелись очертания цветка лотоса. Форма. Пропорции. Они были идеальными. Андрей словно прозрел.

– Кажется, я понял.

– Дошло? – Людмила обняла его за плечи. – Когда мистер Ханссен показал мне ее в первый раз, я тоже была разочарована, но потом. Можно нарисовать красивый узор на чем угодно, позолотить самую безобразную вещь в мире, и она приобретет определенную ценность…

– Я все равно, не понимаю, Учитель, – растерянно сказал Ю-цзы, глядя на пиалу, стоящую на столе.

– Попробуй взять кисть и украсить ее, не испортив, – слегка раздраженно сказал Конфуций, – и если тебе это удастся, я признаю тебя величайшим художником всего Чжоу.

Вера Чайковская Прибалтийские сны [11]

Борис поправил очки и произнес совершенно серьезно:

– А почему вы думаете, Гриша, что мою жену может заприметить только сумасшедший?

Тут уж они все втроем расхохотались, причем громче всех сама Ольга…

…Она не замечала времени. Шла, словно сквозь него, рисуя, ловя образы проходящих мимо людей, радуясь солнцу, облакам, дождику, собакам, своим летящим, легким, перламутровым нарядам. Своей свободе, своей творческой искре, которая озаряла ей жизнь. Тому, что рядом с ней надежный и талантливый Борис.

Старый Казанова ее заприметил? Положил на нее глаз?

Как смешно, как нелепо, как трогательно! А пусть! Приятно, если она еще может кого-то увлечь! А вот сам Казанова вызывал у нее большие сомнения. Разве может он кого-то прельстить, кроме чудовищно вульгарной Аллы? Все явные признаки болезни, депрессии, маниакальности, словно бы свидетельствовали о недосягаемой для нее самой, Аллы, утонченности и интеллигентности!

И все же напрасно, ой, напрасно не поверила Ольга в чары старого Дон Жуана! Буквально на следующий день, когда они с Борисом шли к морю, Ольга зацепилась глазами за идущую впереди них пару. Она сразу узнала эту согнутую, еле переступающую ногами фигуру, одетую все в ту же застиранную серенькую рубашечку. А рядом порхала какая-то молодая особа в коротенькой цветной юбочке, длинноногая, тоненькая и юркая.

Бог мой! Еще одна! Откуда он их берет? Непостижимо!

Потянув мужа за собой, она свернула на другую дорожку. Сказала, что тут тенистее.

Вездесущий Гриша Элькин, у которого появилось наконец-то некое «дело» (и ощущающий живой интерес к этому «делу» Ольги), восторженно сообщил ей по телефону, что к Немо приехала нынешняя жена брата. Утешить его в горе. У них с братом, оказывается, умерла какая-то девяностолетняя тетка. И вдобавок какого-то родственника убили. Троюродного брата или дядю. Коммерсанта. И Немо впал в жуткую депрессию. Эту Катю Гриша прекрасно знает. Та еще штучка! И почему это приличные евреи каждый раз выбирают русских баб? (Гриша словно забыл, что сам был женат на русской.) Вот эти бабы и начинают чудить. С этой Катей сосед постоянно ругался, крики были слышны даже на их с Маечкой этаже – а они живут двумя этажами выше. Но Гриша не подозревал, что и вторая жена влюбилась в брата мужа и, судя по теперешнему приезду, собирается с ним остаться.

– Старикан-стариканом, – хохотал Гриша, – а любому молодому даст фору. Вторую жену отбивает у собственного брата. Я его в доме видел считанные разы, а он не дремал. Скажите, Олечка, ну чем такой может привлечь женское сердце?

Ольга ответила резко и раздраженно:

– Ничем!

– Вот и я так думаю!

Гриша расхохотался и повесил трубку, довольный окончанием разговора.

…На плотных розоватых листах французской бумаги Ольга продолжила свою северную серию. Два витязя сражаются друг с другом, а за ними наблюдают три желтокосые северные девы. Луна борется с Солнцем, а три природные стихии – Земля, Вода и Воздух – ожидают исхода поединка.

И опять все круглится, все рифмуется, все бликует и отражается на этих праздничных светлых листах. Потому что Большой космос очищает все низменные и тяжелые страсти, делает их прозрачными и прохладными, как прибалтийский воздух, как прибалтийская вода и прибалтийская земля, на которой произрастают нежные, умеренно сладкие плоды.

Три девушки соответствуют трем стихиям. Ольга преображала реальность, колдовала над ней. Может, она и себя подставляла в этот колдовской хоровод? Ведь сумасшедший братец, как выразился Гриша, ее «заприметил»? Да, но где же стихия огня, которую она, Ольга, так любит – бурная, чувственная, жгучая? Ольга интуитивно приберегала ее для следующих рисунков. Необходима ведь драматургия цвета, развитие внутреннего конфликта.

Да и в реальной жизни, в этой праздной, пустой, в этой счастливой и беззаботной курортной жизни что-то подспудно назревало. И вещее сердце Ольги ловило тайные сигналы…

Как-то так получилось, что она много размышляла о человеке, встреченном ею на дороге, ведущей с вокзала. Ужасном, тяжелом, но почему-то «положившим на нее глаз». Впрочем, занимало ее скорее другое. Сама она была из породы женщин, о которых Лермонтов сказал: «Полюбит не скоро, зато не разлюбит уж даром». И вот феномен отчаянных дам, которые, все бросив, устремлялись за ужасного видом, опустившимся, старым, да к тому же явно больным, погруженным в тяжелую меланхолию человеком, раздражал ее любопытство.

Быть может, это ей чего-то недостает, а с ними все в порядке? Ведь написал же умный и прозорливый Шекспир пьесу, где прелестная фея влюбляется в ослиную морду!

Ну та, старая вульгарная Алла, еще куда ни шло. Ей, кроме такого урода, ничего не светило. Но зачем этот Немо, этот «потасканный Дон Жуан» (как назвал его Гриша), а Ольга бы добавила – «ходячий мертвец», – совсем молодой особе? Ольга видела эту Катю только со спины, но ее художническое воображение «мгновенно дорисовало остальное». Она даже мысленно предугадала некую «лисью» хитроватость в ее миленьком, округлом личике. Нет, логика Ольге явно изменяла! Раз уж она дошла до мысли о влюбленности в ослиную морду, все доводы разума сами собой отметались…

…Ольга с мужем, выполняя ежевечерний ритуал, шла по направлению к молу. Вечерело. С серебристо-пепельного моря веял ветерок, трепавший серебристо-перламутровую, легкую юбку Ольги и пышные «летучие» рукава ее светлой кофточки. Она выглядела летящей серебристой птицей. Муж придерживал ее за руку, чтобы и впрямь не улетела.

Ветреная погода отпугнула купальщиков. Народу на молу и на пляже было немного. Быстрым шагом Ольга с мужем подходили к молу.

У самого начала мола, рядом с лесенкой, ведущей на песчаный пляж, стоял, оборотившись лицом к морю, человек. Ольга мгновенно поняла, что это Немо: согнутая спина, высокая и полная фигура в бедной бесцветной одежке. Все «другое», не такое, как у здоровых и нарядных местных курортников. Стояла бы рядом жестянка, ему бы бросали медяки.

Ольга заметила его слишком поздно – пришлось продолжать идти вперед – к концу мола. Она надеялась, что он их не увидит, – так погружен в созерцание. Но стоящий, словно что-то почувствовав, неожиданно обернулся. Судорожно, с каким-то глухим стоном. Обычно полузакрытые глаза на миг вспыхнули, и он, сорвавшись с места, побежал вниз по лестнице, спрыгнув через несколько ступенек в песок. И затих, собравшись в комок, на прибрежном песке.