Юрий Оболенцев - Океан. Выпуск восьмой
Но это для кого как. Федя только всовывался в трубу по пояс, как сердце его начинало беспорядочно трепыхаться и за горло схватывало тяжкое удушье. Под общий смех он с ужасом на лице стремглав выскакивал из аппарата. Инструкторы сначала кричали на него, ругались, пытались пристыдить, но потом поняли, что заставлять Федю лезть в аппарат — занятие совершенно безнадежное. Он панически боялся этой трубы.
Один из водолазных инструкторов, пожилой мичман свирепой наружности и с черным от татуировок торсом, однажды оставил Федю после занятий в учебном корпусе, посадил его рядом в собой, обнял за плечи и попросил:
— Расскажи, сынок, что тебя так пугает. Я вижу, у тебя что-то было в детстве… Не бойся, расскажи…
Федя разрыдался горькими облегчающими слезами и поведал мичману, всхлипывая и сморкаясь, про трубу и как тогда ему было жутко.
Больше лазать в аппарат Зайцева уже никто не пытался заставлять. Ему зачли ЛВД (легководолазное дело) и без этого упражнения. Опытные инструкторы мудро рассудили, что ставить Зайцеву двойку будет себе дороже: по начальству затаскают. А доведется ли ему на флоте спасаться через торпедный аппарат или нет — бабушка надвое сказала. Кому-кому, а уж им-то было хорошо известно, что подводников, которым удалось в годы войны спастись из затонувшей подводной лодки таким вот манером, можно пересчитать по пальцам.
Учебный зачет Феде зачли, а вот жизненный перед самим собой он не сдал. Не смог переломить своего страха. И ушла у него из-под ног земля, да и смелости у него после того случая еще поубавилось. Долго казнился Федя. И долго он еще, парнишка впечатлительный, лежа по вечерам в койке, воображал, как он геройски мигом проскакивает эту распроклятую трубу, а ночью просыпался в холодном поту — он опять задыхался.
И вот сейчас, когда над головой гукнули клапаны вентиляции, когда за бортом загудел выходящий из цистерн воздух, когда на смену качке и шуму волн пришел покой и гулкая тишина, Феде стало жутко до тошноты, он явственно почувствовал, как ему стало не хватать воздуха, закрыл глаза, и ему показалось, что его забаюкало, закачало. Но это был всего лишь какой-то миг. На его плечо легла рука.
— Ты чего это, Федор Мартынович? Ну-ка, гляди веселее. С первым погружением тебя. — Негромкий ободряющий голос старшины Киселева напомнил Феде того мичмана из учебного отряда, и у него защипало в глазах.
* * *Старенький каботажный сухогруз «Кемь» шел в Порт-Счастливый с пустыми бочками для рыболовецких колхозов. Кроме того, в его трюмах была загружена всякая промысловая всячина — сети, тралы, кухтыли, бобинцы.
Капитан «Кеми», человек уже в возрасте и давно потерявший надежду расстаться с каботажем и уйти в розовые океанские дали, был разбужен и приглашен на мостик ввиду скорого входа в узкость, то есть в бухту Багренцовую. Он сладко, точно обленившийся кот, потянулся и прижмурился от яркого солнечного света. Дневное солнце затопило все поднебесье и оттуда разбрызгивало слепящую рябь по прозрачным гребням волн. На бликующей нестерпимым сиянием глади воды острыми черными тенями ползали у входа в бухту военные корабли. Капитан спросил у стоящего вахту второго штурмана:
— Чего-то они вдруг понаторкались сюда?
— А я знаю? В какую-нибудь войну играют, Лексей Лексеич. Делать-то им больше нечего… — Лицо у второго свежее, черты его мягкие, еще не изломанные жизненным опытом и разочарованиями.
Капитан, дважды тонувший в войну здесь же, в этих краях, покосился на своего зеленого помощника и осуждающе проворчал:
— Ну, это ты брось. Молодой ты еще, необстрелянный. И потому пока многого не понимаешь. У военных, брат, все делают с умом.
Уважительный штурман ответил уклончиво:
— Вам виднее. Вы капитан.
— Во-во, ты завсегда так: «Вам виднее…» Ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак. Это, брат, не та философия. — И тут же поправился: — О тебе речь не идет, ты еще вроде глупого кенаря — за другими повторяешь. — Приглядевшись к сторожевому кораблю, который вдруг развернулся и пошел прямо на их судно, спросил: — Что он там пишет? Ни черта против солнца не разберу.
Действительно, яркие блики солнца забивали мерцание прожектора.
— Капитану… Прошу… застопорить… ход… Командир.
— Это еще что?! — взвился было штурман.
— Давай, давай, стопори. Значит, так надо.
Штурман нехотя, откровенно пересиливая себя, перевел рукоятки машинного телеграфа на «стоп». В чреве судна замерло старенькое паровое сердце, и «Кемь» перестала вздрагивать своими видавшими виды ржавыми боками.
А на лодке в этот же миг Ларин доложил Березину:
— Товарищ капитан третьего ранга, транспорт застопорил ход.
Березин зло махнул рукой, ударился об очередной клапан и то ли в адрес клапана, то ли в адрес застопорившего ход транспорта чертыхнулся.
— А ч-черт! Разгадали, холера им в бок! — И уже спокойно: — Стоп оба! Лево руля! Боцман, погружайтесь!
Лодка, пока еще двигающаяся по инерции, стала уходить влево и на глубину, подставляя сторожевику корму. Водяную толщу прорезал вибрирующий звук работы гидролокатора: у-у-у-ю-ю-ю… У-у-у-ю-ю-ю… У-у-у-ю-ю-ю… Словно посвист огромной сабли. У-у-у-ю-ю-ю… По корпусу лодки как будто стеганула пулеметная очередь. Нащупали!
— Лево на борт! Правый средний вперед!
Картушка компаса торопливо закрутилась.
— Оба средний!
Стрелка глубиномера резво побежала по циферблату.
В густой тишине бесстрастно звучали голоса боцмана Силыча и рулевого-вертикальщика. Они не мешали друг другу и не перебивали друг друга.
— Глубина семьдесят метров… На румбе сто восемьдесят пять градусов… Глубина восемьдесят метров… На румбе сто девяносто… Глубина девяносто метров… На румбе двести… Глубина сто метров… На румбе..
Сабельные свисты раздавались теперь над головой и где-то в стороне, они стали потише. Кажется, оторвались от преследователей… Березин вздохнул и грустно пошутил:
— И от бабушки ушел, и от дедушки ушел… А вот как в Багренцовую зайти?.. — Он сокрушенно развел руками и вновь больно ударился.
Кончались вторые сутки, отведенные им для выполнения задачи, но… Но противолодочники держали рубеж крепко, разгадывая и пресекая все ухищрения Березина. Чего только не перепробовал он! Однако противник был опытен и каждый раз безошибочно находил контрмеры. Поединок Березина с надводниками напоминал шахматную партию гроссмейстеров: соперники на несколько ходов вперед предугадывали мысли друг друга, еще раз доказывая истину, что бой — это поединок умов. Только, в отличие от шахмат, здесь не могло быть ничьей: не прорвется за отведенные трое суток лодка в Порт-Счастливый — выиграют противолодочники, прорвется — победителем будет Березин.
Сегодня Геннадий Васильевич попробовал прорваться в губу под днищем парохода, но и тут противолодочники разгадали его замысел. Они попросили «Кемь» застопорить ход и сразу же услышали работу винтов лодки. Березину ничего не оставалось делать, как снова скрыться в море.
Тишину, застывшую в центральном посту, вдруг нарушил грохот, донесшийся по переговорной трубе из первого отсека. А противолодочники были еще совсем близко. Березин зло и почему-то совсем тихо бросил в раструб переговорки:
— Что там у вас за погром, Лобзев?
— Это мы… Это… Кудрин… миски уронил…
— Какие еще миски?
— Обычные, из которых едят…
— Думать надо. Корабли над головой, а вы там канонаду устраиваете.
Когда скрылась из вида земля и опасность атаки кораблей ПЛО миновала, в лодке объявили готовность два, подводную, и дали команду приготовиться к обеду. Штурман Хохлов, вместо Березина временно поднявшийся в должности до старпома, снял на камбузе пробу, отплевался и возмущенный влетел в кают-компанию.
— Товарищ командир, до каких же пор этот саботажник будет нас всех травить?!
— Опять?
— Ну конечно! Второй день подряд в рот ничего взять нельзя! Такой суп-кандей сотворил, что с души воротит.
В кают-компании в ожидании обеда сидели Логинов, Золотухин, Радько и трое офицеров лодки. За небольшим столом оставалось еще одно свободное место, и Логинов пригласил к столу Хохлова. Пока штурман усаживался, Николай Филиппович рассказал об их беде с коком, о его саботаже и взмолился:
— Помогите нам, товарищи, христом-богом молю. У нас действительно скоро моряки взбунтуются. Они нашего Ивана когда-нибудь смайнают за борт, и будет ЧП.
— А я-то все хотел спросить у вас, Николай Филиппович, почему на вашей лодке так скверно готовят. Да как-то все неловко было. — Золотухин смущенно улыбнулся. — Теперь все ясно. Списать кока на берег не пробовали?
— За что? — Логинов от возмущения даже начал заикаться. — Здоров как бык, не курит, не пьет. Дисциплину не нарушает. Попробовали однажды попросить насчет списания его, нам ответили: «Нет оснований. Воспитывайте». А как его воспитывать, если он о камбузе и слышать не хочет?
