Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

[1926]

«МЮД»*

Додвадцатилетний люд,выше знамена вздень:сегодня    праздник МЮД,мира   юношей       день.Нам  дорога      указана Лениным,все другие —      кривы́ и грязны́.Будем   только годами зе́лены,а делами и жизнью         красны́.Не сломят     сердца и умытюремщики      в стенах плоских.Мы знаем     застенки румыни пули   жандармов польских.Смотрите,     какая Москва,французы,     немцы,        голландцы.И нас чтоб     пускали к вам, —но чтоб не просить         и не кланяться.Жалуются —      Октябрь отгудел.Нэповский день —         тих.А нам   еще много дел —и маленьких,      и средних,          и больших.А с кем    такое сталось,что в семнадцать        сидит пригорюнивши,у такого —     собачья старость.Он не будет      и не был юношей.Старый мир      из жизни вырос,развевайте мертвое в дым!Коммунизм —       это молодость мира,и его   возводить       молодым.Плохо,    если      одна рука!С заводскими парнями          в паревыступай    сегодня        и сын батрака,деревенский      вихрастый парень!Додвадцатилетний люд,красные знамена вздень!Раструбим     по земле         МЮД,малышей     и юношей день.

[1926]

Две Москвы*

Когда автобус,       пыль развеяв,прет   меж часовен восковых,я вижу ясно:      две их,их две в Москве —         Москвы.

Одна —    это храп ломовий и скрип.Китайской стены покосившийся гриб.Вот так совсем       и в седые веказдесь   ширился мат ломовика.Вокруг ломовых бубнят наобум,что это    бумагу везут в Главбум.А я убежден,      что, удар изловча,добро везут,      разбив половчан.Из подмосковных степей и лонвезут половчанок, взятых в полон.А там,   где слово «Моссельпром»под молотом      и под серпом,стоит   и окна глазом ествотяк,   приехавший на съезд,не слышавший,       как печенег,о монпансье и ветчине.А вбок   гармошка с пляскою,пивные двери лязгают.Хулиганьё     по кабакам,как встарь,     друг другу мнут бока.А ночью тишь,       и в тишиненет ни гудка,      ни шины нет…Храпит Москва деревнею,и в небе    цвета кремглухой старухой древнеюсуровый    старый Кремль.

Не надо быть пророком-провидцем,всевидящим оком святейшей троицы,чтоб видеть,      как новое в людях рои́тся,вторая Москва       вскипает и строится.Великая стройка        уже начата.И в небо    лесами идуттам  почтамт,здесь   Ленинский институт.Дыры   метровые       по́том поли́ты,чтоб ветра быстрей         под землей полетел,из-под покоев митрополитовсюда чтоб     вылез        метрополитен.Восторженно видеть         рядом и вместепыхтенье машин        и пыли пласты.Как плотники       с небоскреба «Известий»плюются     вниз        на Страстной монастырь.А там,   вместо храпа коней от обузыгремят грузовозы,        пыхтят автобу́сы.И кажется:     центр-ядро прорвало̀Садовых кольцо        и Коровьих вало́в.Отсюда    слышится и мнешипенье приводных ремней.Как стих,    крепящий бо́лтомразболтанную прозу,завод «Серпа и Молота»,завод «Зари»      и «Розы».Растет представленье          о новом городе,который    деревню погонит на корде.Качнется,     встанет,         подтянется сонница,придется и ей       трактореть и фордзониться.Краснеет на шпиле флага тряпи́ца,бессонен Кремль,        и стены егозовут работать       и торопиться,бросая    со Спасской          гимн боевой.

[1926]

Хулиган («Республика наша в опасности…»)*

  Республика наша в опасности.                В дверь  лезет     немыслимый зверь.  Морда матовым рыком гулка́,  лапы —      в кулаках.  Безмозглый,        и две ноги для ляганий,  вот — портрет хулиганий.  Матроска в полоску,           словно леса́.  Из этих лесов         глядят телеса.  Чтоб замаскировать рыло мандрилье,  шерсть     аккуратно          сбрил на рыле.  Хлопья пудры         («Лебяжьего пуха»!),  бабочка-галстук          от уха до уха.  Души не имеется.          (Выдумка бар!)  В груди —       пивной           и водочный пар.  Обутые лодочкой  качает ноги водочкой.  Что ни шаг —  враг.  — Вдрызг фонарь,          враги — фонари.  Мне темно,       так никто не гори.  Враг — дверь,         враг — дом,  враг —      всяк,        живущий трудом.  Враг — читальня.          Враг — клуб.  Глупейте все,        если я глуп! —  Ремень в ручище,          и на нем  повисла гиря кистенем.  Взмахнет,       и гиря вертится, —  а ну —      попробуй встретиться!  По переулочкам — луна.  Идет одна.       Она юна.  — Хорошенькая!          (За́ косу.)  Обкрутимся без загсу! —  Никто не услышит,           напрасно орет  вонючей ладонью зажатый рот.  — Не нас контрапупят —             не наше дело!  Бежим, ребята,         чтоб нам не влетело! —  Луна     в испуге         за тучу пятится  от рваной груды          мяса и платьица.  А в ближней пивной            веселье неистовое.  Парень      пиво глушит           и посвистывает.  Поймали парня.         Парня — в суд.  У защиты       словесный зуд:  — Конечно,        от парня            уйма вреда,  но кто виноват?          — Среда.  В нем     силу сдерживать            нет моготы.  Он — русский.         Он —            богатырь!  — Добрыня Никитич!            Будьте добры,  не трогайте этих Добрынь! —  Бантиком       губки          сложил подсудимый.  Прислушивается          к речи зудимой.  Сидит     смирней и краше,  чем сахарный барашек.  И припаяет судья          (сердобольно)  «4 месяца».Довольно!  Разве     зверю,        который взбесится,  дают     на поправку          4 месяца?  Деревню — на сход!           Собери               и при ней  словами прожги парней!  Гуди,     и чтоб каждый завод гудел  об этой      последней беде.  А кто     словам не умилится,  тому     агитатор —          шашка милиции.  Решимость       и дисциплина,              пружинь  тело рабочих дружин!  Чтоб, если       возьмешь за воротник,  хулиган раскис и сник.  Когда     у больного          рука гниет —  не надо жалеть ее.  Пора     топором закона            отсечь  гнилые      дела и речь!

[1926]