Тимур Кибиров - Стихи

Октябрь 1993

III СОЛНЦЕДАР

О. Хитруку и С. Кислякову

Минувших дней младые былиПришли доверчиво из тьмы.

Серо-черной, не очень суровой зимоюв низкорослом райцентре средь волжских равнинбыл я в командировке. Звалося «Мечтою»то кафе, где сметаной измазанный блин,

отдающий на вкус то ли содой, то ль мылом,поедал я на завтрак пред тем, как идтив горсовет, где, склонясь над цифирью унылой,заполнял я таблицы. Часам к девяти

возвращались мы с Васькой в гостиницу «Волга»,накупивши сырков, беляшей и вина(в городке, к сожалению, не было водки).За стеною с эстампом была нам слышна

жизнь кавказцев крикливых с какою-то «Олгой»и с дежурною по этажу разбитной.Две недели тянулись томительно долго.Но однажды в ларьке за стеклянной «Мечтой»

я увидел – глазам не поверив сначала —«Солнцедар»!! В ностальгическом трансе торча,я купил – как когда-то – портфель «Солнцедара»,отстояв терпеливо почти два часа.

Возмущенный Василий покрыл матюкамимой портфель и меня. Но смирился потом.И (как Пруста герой) по волнам моей памятивмиг поплыл я, глоток за глотком…

И сейчас же в ответ что-то грянули струнысамодельных электрогитар!И восстала из тьмы моя бедная юность,голубой заметался пожар!

Видишь – медленно топчутся пары в спортзале.Завуч свет не дает потушить.Белый танец. Куда ты, Бессонова Галя?Без тебя от портвейна тошнит!

Быстрый танец теперь. Чепилевский и Филькавдохновенно ломают шейка.А всего-то одна по ноль восемь бутылка,да и та недопита слегка!

Но, как сомовский Блок у меня над диваном,я надменно и грустно гляжу.Завуч, видно, ушла. В этом сумраке странномза Светланою К. я слежу.

И проходит Она в темно-синем костюме,как царица блаженных времен!Из динамиков стареньких льется «My woman!».Влагой терпкою я оглушен.

Близоруко прищурясь (очков я стесняюсь)в электрическом сне наяву,к шведской стенке, как Лермонтов, я прислоняюсь,высоко задирая главу.

Я и молод, и свеж, и влюблен, и прыщамия не так уж обильно покрыт.Но все ночи и дни безнадежное пламяу меня меж ногами гудит!

И отчаянье нежно кадык мне сжимает,тесно сердцу в родимом дому.Надвигается жизнь. Бас-гитара играет.Блок взирает в грядущую тьму.

И никто не поймет. На большой переменке«Яву» явскую с понтом куря,этой формой дурацкой сортирную стенкуотираю… Настанет пора

и тогда все узнают, тогда все оценят,строки в общей тетради прочтутс посвященьем С.К… Но семейные сценыутонченную душу гнетут.

И русичка в очках, и физрук в олимпийке,и отец в портупее, и весьэтот мир, этот мир!.. О моя Эвридика!О Светлана, о светлая весть,

лунный свет, и пресветлое лоно, и дальшев том же духе – строка за строкой —светоносная Веста, и Сольвейг, и дажевлага ласк!.. Но – увы – никакой

влаги ласк (кроме собственноручной) на деленаяву я еще не видал.Эвридика была не по возрасту в теле,фартук форменный грудь не вмещал.

И конечно, поверьями древними веялниже юбки упругий капрон.Ей бы шлейф со звездами, и перья, и веер…В свете БАМовских тусклых знамен

мы росли, в голубом и улыбчивом свете«Огоньков», «Кабачков», КВН.Рдел значок комсомола на бюсте у Светы,и со всех окружающих стен

(как рентген, по словам Вознесенского) зырилчеловечный герой «Лонжюмо».Из Москвы возвращались с колбаской и сыром,с апельсинами – даже зимой.

Дети страшненьких лет забуревшей России,Фантомасом взращенный помет,в рукавах пиджаков мы портвейн проносили,пили, ленинский сдавши зачет.

И отцов поносили, Высоцкого пели,тротуары клешами мели.И росли на дрожжах, но взрослеть не взрослели,до сих пор повзрослеть не смогли…

ВИА бурно цвели. И у нас, натурально,тоже был свой ансамбль – «Альтаир».Признаюсь, и вокально, и инструментальноон чудовищен был. Но не жир

(как мой папа считал) был причиной того, чтомы бесились – гормоны скорейи желание не соответствовать ГОСТухоть чуть-чуть, хоть прической своей!

«Естердей, – пел солист, – ол май трабыл…», а дальшея не помню уже, хоть убей.Фа мажор, ми минор… Я не чувствовал фальши.«Самсинг вронг…» Ре минор. Естердей.

А еще были в репертуаре пьесенки«Но то цо» и «Червонных гитар».«Нэ мув ниц», например. Пели Филька и Венька.Я завидовал им. Я играл

на басу. Но не пел. Даже «Ша-ла-лу-ла-ла»подпевать не доверили мне.Но зато уж ревела моя бас-гитара,весь ансамбль заглушая вполне.

Рядом с Блоком пришпилены были к обоямпереснятые Йоко и Джон,Ринго с Полом. Чуть ниже – пятно голубое,огоньковский Дега… Раздражен

грохотанием магнитофонной приставки«Нота-М», появлялся отец.Я в ответ ему что-то заносчиво тявкал.Вот и мама. «Сынок твой наглец!» —

сообщает ей папа. Мятежная юностьне сдается. Махнувши рукой,папа с «Красной Звездой» удаляется. Струнывновь терзают вечерний покой.

А куренье?! А случай, когда в раздевалкезавуч Берта Большая (онатак за рост и фигуру свою прозывалась)нас застукала с батлом вина?!

(Между прочим, имелась другая кликухау нее – «Ява-100».) До концабуду я изумляться присутствию духа,доброте и терпенью отца.

Я конечно же числил себя альбатросомиз Бодлера. В раскладе такомпапа был, разумеется, грубым матросом,в нежный клюв он дышал табаком!

(Это – аллегорически. В жизни реальнойпапа мой никогда не курил.Это я на балконе в тоске инфернальной,притаившись во мраке, дымил.)

Исчерпавши по политработе знакомыйвоспитательных мер арсенал,«Вот ты книги читаешь, а разве такомукниги учат?» – отец вопрошал.

Я надменно молчал. А на самом-то делене такой уж наивный вопрос.Эти книги – такому, отец. Еле-елея до Пушкина позже дорос.

Эти книги (особенно тот восьмитомник)подучили меня, увелии поили, поили смертельной истомой,в петербургские бездны влекли.

Пусть не черная роза в бокале, а красный«Солнцедара» стакан и сырок,но излучины все пропитались прекрасно,льется дионисийский восторг.

Так ведь жили поэты? Умру под забором,обывательских луж избежав.А леса криптомерий и прочего вздоразаслоняли постылую явь.

Смысл неясен, но томные звуки прекрасны.Темной музыкой взвихренный снег.Уводил меня в даль Крысолов сладкогласыйдурнопьяный Серебряный век.

Имена и названья звучали как песня —Зоргенфрей, Черубина и Пяст!Где б изданья сыскать их творений чудесных,дивных звуков наслушаться всласть!

И какими ж они оказались на деле,когда я их – увы – прочитал!Даже Эллис, волшебный, неведомый Эллис,Кобылинским плешивым предстал!

Впрочем, надо заметить, что именно этотстаромодного чтения кругледяное презрение к власти Советоввлил мне в душу. Читатель и друг,

помнишь? «Утренней почты» воскресные звуки,ждешь, что будет в конце, но опятьКарел Гот! За туманом торопится Кукин.Или Клячкин? Не стоит гадать.

Пестимея Макаровна строила козни,к пятой серии Фрол прозревал,и опять Карел Гот! И совсем уже позднособлазнительно ляжки вздымал

Фридрих Штадт, незабвенный Палас. О детантеЗорин, Бовин и Цветов бубнят.Масляков веселится и ищет таланты.Фигуристски красиво скользят.

Литгазета клеймит Солженицера, там жеврет поэт про знакомство с Леже,и описана беспрецедентная кража,впрочем, стрелочник пойман уже.

И когда б не дурацкая страсть к зоргенфреям,я бы к слуцким, конечно, припал.что, наверно, стыдней и уж точно вреднее,я же попросту их не читал.

Был я юношей смуглым со взором горящим,демонически я хохоталнад «Совдепией». Нет, я не жил настоящим,Гамаюну я тайно внимал.

Впрочем, все эти бездны, и тайны, и маскине мешали щенячьей вознес Чепилевским, и Филькой, и Масиным Васькойв мутноватой сенежской волне.

Или сенежской, как говорили в поселке,расположенном на берегу,огороженном – чтобы дары Военторгане достались лихому врагу.

Старшеклассники, мы с дембелями якшались,угощали их нашим виноми, внимая их россказням, мы приучалисьприблатненным болтать матерком.

Как-то так уживалась Прекрасная Дамас той, из порнографических карт,дамой пик с несуразно большими грудями.На физре баскетбольный азарт

сочетался с тоскою, такою тоскою,с роковою такою тоской,что хоть бейся о стенды на стенах башкоюили волком Высоцкого вой!

Зеркала раздражали и усугублялиотвращение к жизни, хотясам я толком не выбрал еще идеала,перед старым трельяжем вертясь —

иль утонченность, бледность, круги под глазами,иль стальной Гойки Митича торс,или хаер хипповский с такими очками,как у Леннона?.. Дамы и герлс,

и индейские скво, и портовые шлюхи,и Она… Но из глуби зеркалснова коротко стриженный и близорукийтолстогубый подросток взирал.

Но желаннее образов всех оставалсятот портрет над диваном моим.Как старался я, как я безбожно кривлялся,чтоб хоть чуточку сблизиться с ним!

Как я втягивал щеки, закусывал губы!Нет! Совсем не похож, хоть убей.И еще этот прыщ на носу этом глупом!Нет, не Блок. Городецкий скорей.

Все равно! Совпадений без этого много!Ну, во-первых, родной гарнизонне случайно почти что в имении Блокабыл по воле судеб размещен!

Не случайно, я знал, там, за лесом зубчатымкилометрах в пяти-десятиюный Блок любовался зловещим закатомв слуховое окно! И гляди —

не случайно такие ж багровые тучитам сияют, в безбрежность маня!Как Л. Д. Менделееву, друг наилучшийне случайно увел у меня

Свету К.!.. И она не случайно похожатолщиной на предтечу свою!Не случайно, отбив ее четвертью позже,я в сонетах ее воспою!

Воспою я в венках и гирляндах сонетов,вирелэ, виланелей, секстин,и ронделей, и, Боже ты мой, триолетов,и октав, и баллад, и терцин!

И добьюсь наконец! Незабвенною ночьюна залитой луной простынеСвета К., словно Вечная Женственность, молча,отбивалась и льнула ко мне!

А потом отдалась! Отдавалась грозово!Отдается и ждет, что возьму!Я стараюсь, я пробую снова и снова,я никак не пойму почему!

Что же делать? Ворота блаженства замкнуты!Ничего, как об стенку горох.Силюсь вспомнить хоть что-нибудь из «Кама сутры».Смотрит холодно сомовский Блок.

Чуть не плачу уже. Час разлуки все ближе.Не выходит. Не входит никак…………………………………..И во сне я шептал: «Подними, подними же!Подними ей коленки, дурак!» —

и проснулся на мглистом, холодном рассветебезнадежного зимнего дня.И двойник в зазеркалии кафельном встретилнехорошей ухмылкой меня.

За стеной неуемные азербайджанцыпринимались с утра за своеи кричали, смеясь, про какую-то Жанку…Что ж ты морщишься, счастье мое?

Душ принять не хватало решимости. Боже!Ну и рожа! Саднило в висках.И несвежее тело с гусиною кожейвызывало брезгливость и страх.

И никак не сбривалась седая щетина.В животе поднималась возня.И, смешавшись во рту, никотин с помарином,как два пальца, мутили меня.

Видно, вправду пора приниматься за дело,за пустые делишки свои.Оживал коридор. Ретрансляция пелаи хрипела заре о любви.

IV ИЗ ЦИКЛА «ПАМЯТИ ДЕРЖАВИНА»