Чёрный снег: война и дети - Коллектив авторов
скорбные лица лежащих
и слышится голос соседа
всё чаще.
Он,
если мы долго и мрачно молчали,
читал нам «Онегина»:
чтоб не скучали…
Мы верили твёрдо:
вот-вот – наступленье,
когда согласились
с его предложеньем,
что в первую пятницу
после Победы
все
в полдень
на улицу Росси
приедут.
Сомненья
по поводу места для сбора
он тут же развеял
без долгого спора:
– До Росси
не только легко добираться:
на улице этой
нельзя
затеряться!..
А вскоре
в метель,
что гудела, бушуя,
его отправляли
на землю Большую.
Он еле дышал,
но, прощаясь,
нам бросил:
– Пока…
Не забудьте
про улицу Росси…
3
Я в пятницу
вслед
за победным салютом
на встречу
приехал
минута в минуту.
Я ждал.
Я в надежде
к прохожим бросался.
Но снова и снова
один оставался.
Забыть уговор?
Не могли!
Неужели?..
А может быть,
с фронта прийти не успели?
А кто-то
оставить работу не может?..
Но в сорок шестом
повторилось
всё то же.
4
Всё то же…
А время без устали мчится.
Я в чудо не верю:
его не случится.
Но в первую пятницу
после Победы
я снова на улицу Росси
поеду.
Мне надо
с друзьями тех лет
повидаться…
На улице этой
нельзя
затеряться!
Из писем на Большую землю
Наш город в снег
до пояса закопан.
И если с крыш
на город посмотреть,
то улицы
похожи на окопы,
в которых побывать успела
смерть.
Вагоны
у пустых вокзалов стынут,
И паровозы мёртвые молчат, —
ведь семафоры
рук своих не вскинут
на всех путях,
ведущих в Ленинград.
Луна
скользит по небу одиноко,
как по щеке
холодная слеза.
И тёмные дома стоят без стёкол,
как люди,
потерявшие глаза.
Но в то, что умер город наш, —
не верьте!
Нас не согнут
отчаянье и страх.
Мы знаем
от людей, сражённых смертью,
что означает:
«Смертью
смерть
поправ».
Мы знаем:
клятвы говорить непросто.
И если в Ленинград ворвётся враг,
мы разорвём
последнюю из простынь
лишь на бинты,
но не на белый флаг!
Облака
Наш хлебный суточный паёк
ладонь, и ту не закрывает.
И человек,
который слёг,
теперь – всё чаще —
умирает.
И потому что нету сил,
а над землёю вьюга стонет,
Мы мёртвых,
чтоб не рыть могил,
В траншеях городских хороним.
Бушует голод.
И пока
не разорвать кольца блокады.
И от пожаров облака —
красны,
проплыв над Ленинградом.
От них
пылает небосклон.
И враг, увидя их,
в смятенье:
в них – боль, и гнев,
и дрожь знамён
перед началом наступленья.
Ленинградки
О. Ф. Берггольц
Что тяжелее тех минут,
когда под вьюгой одичалой
они
на кладбище везут
детей,
зашитых в одеяла!
Когда ночами снится сон,
что муж – навстречу,
по перрону…
А на пороге – почтальон,
и не с письмом,
а с похоронной!
Когда не можешь есть и спать
и кажется, что жить не надо…
Но ты жива.
И ты опять
идёшь на помощь Ленинграду.
Идёшь, сжимая кулаки,
сухие губы стиснув плотно.
Идёшь.
И через грудь – платки:
крест-накрест,
лентой пулемётной!
Вода
Опять налёт.
Опять сирены взвыли.
Опять зенитки начали греметь.
И ангел
с петропавловского шпиля
в который раз пытается взлететь.
Но неподвижна очередь людская
у проруби,
дымящейся во льду.
Там люди
воду медленно таскают
у вражеских пилотов на виду.
Не думайте, что лезут зря под пули.
Остались —
просто силы берегут.
Наполненные вёдра и кастрюли
привязаны к саням,
но люди ждут.
Ведь прежде чем по ровному пойдём,
нам нужно вверх
по берегу подняться.
Он страшен,
этот тягостный подъём,
хотя, наверно, весь —
шагов пятнадцать.
Споткнёшься,
и без помощи не встать,
и от саней – вода
дорожкой слёзной…
Чтоб воду по пути не расплескать,
мы молча ждём,
пока она замёрзнет…
«Я забыть…»
Я забыть
никогда не смогу
скрип саней
на декабрьском снегу.
То пронзительный,
медленный скрип:
он как стон,
как рыданье,
как всхлип.
Будто всё это
было вчера…
В белой простыне —
брат и сестра…
В тяжёлой палате
Нам сёстры,
если рядом не бомбят,
по вечерам
желают «доброй ночи».
Но «с добрым утром»
здесь не говорят.
Оно таким
бывает редко очень.
Когда январский медленный рассвет
Крадётся
по проснувшейся палате,
Мы знаем,
что опять кого-то нет,
и ищем
опустевшие кровати.
