Иннокентий Анненский - Трактир жизни
(Ода II, 8)
Когда б измена красу губила,Моя Барина, когда бы трогатьТо зубы тушью она любила,То гладкий ноготь,
Тебе б я верил, но ты божбоюКоварной, дева, неуязвима,Лишь ярче блещешь, и за тобоюХвостом пол-Рима.
Недаром клятвой ты поносилаРодимой пепел, и хор безгласныйСветил, и вышних, над кем невластнаАида сила…
Расцвел улыбкой Киприды пламеньИ нимф наивность, и уж не хмуроГлядит на алый точильный каменьЛицо Амура.
Тебе, Барина, рабов мы ростим,Но не редеет и старых стая,Себя лишь тешат, пред новым гостемМораль читая.
То мать за сына, то дед за тратыКлянут Барину, а девам сна нет,Что их утеху на ароматыБарины манит…
(Ода III, 7)
Астерия плачет даром:Чуть немножко потеплеет –Из Вифинии с товаромГига море прилелеет…
Амалфеи жертва бурной,В Орик Нотом уловленный,Ночи он проводит дурно,И озябший и влюбленный.
Пламя страсти – пламя злое,А хозяйский раб испытан:Как горит по гостю Хлоя,Искушая, всё твердит он.
Мол, коварных мало ль жен-тоВроде той, что без запретаПогубить БеллерофонтаНаучила мужа Прета,
Той ли, чьи презревши ласки,Был Пелей на шаг от смерти.Верьте сказкам иль не верьте –Все ж на грех наводят сказки…
Но не Гига… Гиг крепится:Скал Икара он тупее…Лишь тебе бы не влюбитьсяПо соседству, в Энипея, –
Кто коня на луговинеТак уздою покоряет?В желтом Тибре кто картиннейИ смелей его ныряет?
Но от плачущей свирелиВсё ж замкнись, как ночь настанет…Только б очи не смотрели,Побранит, да не достанет…
(Ода III, 26)
Давно ль бойца страшились женыИ славил девы нежный стон?..И вот уж он, мой заслуженный,С любовной снастью барбитон.
О левый бок Рожденной в пенеСложите, отроки, скорейИ факел мой, разивший тени,И лом, и лук – грозу дверей!
Но ты, о радость Кипра, ты,В бесснежном славима Мемфисе,Хоть раз стрекалом с высотыДо Хлои дерзостной коснися.
Гете
«Над высью горной…»
Над высью горнойТишь.В листве, уж черной,Не ощутишьНи дуновенья.В чаще затих полет…О подожди!.. Мгновенье –Тишь и тебя… возьмет.
Генрих Гейне
Ich Grolle Nicht[28]
Я всё простил: простить достало сил,Ты больше не моя, но я простил.Он для других, алмазный этот свет,В твоей душе ни точки светлой нет.
Не возражай! Я был с тобой во сне;Там ночь росла в сердечной глубине,И жадный змей все к сердцу припадал…Ты мучишься… я знаю… я видал…
Мне снилась царевна в затишье лесном,Безмолвная ночь расстилалась;И влажным, и бледным царевна лицомТак нежно ко мне прижималась.
«Пускай не боится твой старый отец:О троне его не мечтаю,Не нужен мне царский алмазный венец;Тебя я люблю и желаю».
«Твоей мне не быть: я бессильная тень, –С тоской мне она говорила, –Для ласки минутной, лишь скроется день,Меня выпускает могила».
«О страсти беседует чинно…»
О страсти беседует чинноЗа чаем – их целый синклит:Эстетиком – каждый мужчина,И ангелом дама глядит…
Советник скелетоподобныйДушою парит в облаках,Смешок у советницы злобнойПрикрылся сочувственным «ах!».
Сам пастор мирится с любовью,Не грубой, конечно, «затем,Что вредны порывы здоровью»,Девица лепечет: «Но чем?»
«Для женщины чувство – святыня…Хотите вы чаю, барон?»Мечтательно смотрит графиняНа белый баронский пластрон…
Досадно, малютке при этомМоей говорить не пришлось:Она изучала с поэтомДовольно подробно вопрос…
Двойник
Ночь, и давно спит закоулок;Вот ее дом – никаких перемен,Только жилицы не стало, и гулокШаг безответный меж каменных стен.
Тише… Там тень… руки ломает,С неба безумных не сводит очей…Месяц подкрался и маску снимает.«Это – не я: ты лжешь, чародей!
Бледный товарищ, зачем обезьянить?Или со мной и тогда заодноСердце себе приходил ты тиранитьЛунною ночью под это окно?»
Счастье и несчастье
Счастье деве подобно пугливой:Не умеет любить и любима,Прядь откинув со лба торопливо,Прикоснется губами, и мимо.
А несчастье – вдова и сжимаетВас в объятиях с долгим лобзаньем,А больны вы, перчатки снимаетИ к постели садится с вязаньем.
Ганс Мюллер
Мать говорит
– Аннушка, тут гость сейчас сидел,Все на дверь твою, вздыхая, он глядел:«Пропадаю, мол, без Аннушки с тоски,Сердца вашего прошу я и руки».
Аннушка, добра желает мать:Что-то графской и кареты не слыхать.А у гостя – что шелков, да что белил,«А постель я с ними б нашу разделил».
И кого-кого не путал этот май,Принца, видишь, нам из-за моря подай,А как осень-то неслышно подошла,Смотришь: каждая приказчичка нашла.
Аннушка, конфетинка моя!Побеги-ка ж да скажи: согласна я,Право, бредни-то пора и позабыть,Не за графом ведь, за лавочником быть.
Аретино
Сонет
Таддэо Цуккеро, художник слабый, разУкрадкой с полотном пробрался к АретинуИ говорит ему: «Я вам принес картину,Вы – мастер, говорят, свивать венки из фраз
Для тех, кто платит вам… Немного тускло… да-с,И краски вылинять успели вполовину.Но об искусстве я не утруждаю вас,Вот вам сто талеров, и с этим вас покину».
Подумал Аретин, потом перо беретИ начинает так: «Могу сказать заране –Мадонна Цуккеро в потомстве не умрет:
Как розов колер губ, а этот небосвод,А пепел… Полотно виню в одном изъяне:На нем нет золота – оно в моем кармане».
Говорит старая черешня
Остов от черешни я, назябся ж я зимой,Инею-то, снегу-то на ветках, Боже мой!
А едва заслышал я твой шаг сквозь забытье,В воздухе дыхание почувствовал твое,
Весь я точно к Троице разубрался в листы,Замерцали белые меж листьями цветы.
Было утро снежного и сиверкого дня,Но когда ты ласково взглянула на меня,
Чудо совершилося – желания зажглисьИ на ветках красные черешни налились.
Каждая черешенка так и горит, любя,Каждая шепнула бы: «Я только для тебя,
Все же мы, любимая, на ласковый твой светСердца благодарного мы – ласковый ответ».
Но со смехом в поле ты, к подругам ты ушла,И, дрожа, увидел я, как набегала мгла,
Как плоды срывалися, как цвет мой опадал,Никогда я, кажется, сильнее не страдал,
Но зато не холоден мне больше зимний день.Если в сетке снежной я твою завижу тень.
А когда б в глаза твои взглянуть мне хоть во сне,Пусть опять и чудо мне, пусть и мука мне.
Раскаяние у Цирцеи
Красу твою я проклинаю:Покоя я больше не знаю,Нет сердцу отрады тепла.
Чем дети мои виноваты?Кольцо и червонцы взяла ты,Что знал я, чем был я, взяла,
Я вынес ужасную пытку,Но губ к роковому напитку,Клянусь, не приближу я вновь.
С детьми помолюсь я сегодня:Слова их до Бога доходней,Целительней сердцу любовь.
Генри Лонгфелло
Дня нет уж…
Дня нет уж… За крыльями НочиПрозрачная стелется мгла,Как легкие перья кружатсяВоздушной стезею орла.
Сквозь сети дождя и туманаПо окнам дрожат огоньки,И сердце не может боротьсяС волной набежавшей тоски,
С волною тоски и желанья,Пусть даже она – не печаль,Но дальше, чем дождь от тумана,Тоска от печали едва ль.
Стихов бы теперь понаивней,Помягче, поглубже огня,Чтоб эту тоску убаюкатьИ думы ушедшего дня,
Не тех грандиозных поэтов,Носителей громких имен,Чьи стоны звучат еще эхомВ немых коридорах Времен.
Подобные трубным призывам,Как парус седой кораблю,Они наполняют нас бурей –А я о покое молю.
Мне надо, чтоб дума поэтаВ стихи безудержно лилась,Как ливни весенние хлынувИль жаркие слезы из глаз,
Поэт же и днем за работой,И ночью в тревожной тишиВсе сердцем бы музыку слышалИз чутких потемок души…
Биенье тревожное жизниСмиряется песнью такой,И сердцу она, как молитва,Несет благодатный покой.
Но только стихи, дорогая,Тебе выбирать и читать:Лишь музыка голоса можетГармонию строф передать.
Ночь будет певучей и нежной,А думы, темнившие день,Бесшумно шатры свои сложатИ в поле растают, как тень.
Шарль БодлеР
