Фернандо Пессоа - Лирика
Без тебя все пойдет без тебя.
Может быть, для других будет хуже, если ты
будешь жить,
Чем если ты убьешь себя...
Может быть, живя, ты докучаешь больше, чем ежели
убьешь себя...
Страдания других! Ты заранее терзаешься тем,
Что заставишь рыдать о себе?
Успокойся, рыдать будут недолго...
Сила жизни мало-помалу утирает слезу,
Когда мы плачем не о самих себе,
Когда беда постигла других. Особенно смерть,
Потому что после смерти с другими не случится
уже ничего...
Первым делом тоска, удивление оттого,
Что тайна пришла и твоя драгоценная жизнь ушла...
Потом ужас перед гробом, видимым и осязаемым,
И люди в трауре, исполняющие служебные
обязанности.
Потом безутешная семья коротает за анекдотами
ночь,
Сокрушаясь о том, что ты мертв,
А ты, случайная причина этой печали,
Действительно мертв, куда мертвее, чем думаешь...
Да, сейчас ты куда мертвее, чем полагаешь,
Даже если там, в мире ином, ты куда живее.
Затем трагическое переселение в склеп или в могилу.
Затем память о тебе начинает умирать.
Первым делом всем легче
Оттого, что кончилась слегка затянувшаяся
трагедия твоей смерти.
Затем возобновляются будничные разговоры
И злоба дня берет свое...
Постепенно о тебе забывают.
О тебе вспоминают только дважды в году:
В годовщину рождения и в годовщину смерти.
И все, и все, и больше ничего, абсолютно ничего.
Дважды в году думают о тебе.
Дважды в году любящие тебя вздыхают о тебе
И, когда о тебе зайдет речь, вздыхают разок-другой.
Взгляни же на себя трезво, подумай трезво о том,
кто же мы, в сущности...
Если хочешь кончить с собой, кончай...
Отбрось угрызения совести, доводы разума!..
Разве у жизненной механики есть угрызения
или доводы?
Какие химические угрызения повелевают силой,
Порождающей жизненный трепет, и циркуляцию
крови, и любовь?
Разве в веселом ритме жизни есть память о других?
О нищее тщеславие плоти, именуемое человеком,
Неужели тебе не ясно, что ты лишено всякого
значения?
Ты важен для себя, потому что именно себя
ты ощущаешь.
Все для тебя, потому что вся вселенная
И эта вселенная, и все остальные,
Сателлиты твоей объективной субъективности.
Ты важен сам для себя, потому что только для себя
ты важен.
А если это так, о миф, не так ли обстоит дело
со всеми другими людьми?
Тобой, как Гамлетом, владеет ужас перед неведомым?
Да что тебе вообще ведомо? Что ты знаешь,
Чтобы хоть что-нибудь называть неведомым?
У тебя, как у Фальстафа, плотская любовь к жизни?
Если ты в силах любить ее материально, полюби ее
еще материальнее,
Превратись в частицу земли и материи!
Рассейся, ах ты, физико-химическая система
Клеток, пребывающих в сумеречном сознании,
В сумеречном сознании бессознательных тел,
В великой, ничего не сокрывающей сокровенности
видимостей,
В сущем, размножающемся кронами и корнями,
В атомном тумане материи,
В вихревых потоках,
Окружающих динамический вакуум мира...
ТАБАЧНАЯ ЛАВКА
Я - никто.
Я никогда никем не буду.
И захотеть стать кем-нибудь я не могу.
Но мечты всего мира заключены во мне.
Окна квартиры моей,
Квартиры одного из миллионов тех, кто бродит
по свету и не ведает, кто он такой
(Ну, а если бы даже и знал, что узнал бы?),
Выходят в таинственность улицы, по которой
беспрестанно снуют люди,
На улицу, которую разом не постичь, как ни старайся,
На улицу, до невозможности реальную,
до таинственности определенную,
Где под оболочкой камней и людей скрыта загадка,
Где смерть покрывает плесенью стены, а виски
сединой,
Где Судьба громыхает телегой Всего по дороге
в Ничто.
Я повержен сегодня, как будто мне правда открылась.
Я безгрешен и ясен, как будто готовлюсь ко смерти,
И разорваны узы родства с окружающим,
И как будто в прощальный миг замелькали вагонами
поезда
Этот дом и вся улица,
И гудок отправления отозвался в моей голове,
И дрогнули нервы, и лязгнули кости.
Я разделен сегодня меж непреложностью
Лавки табачной на той стороне - она существует
снаружи
И ощущением - все это мнимость - оно существует
внутри.
Неудача во всем.
Я решенья не принял, и Все обернется Ничем.
Как учили меня,
Я вылез из окна с задов дома
И в поле пошел, и намеренья были велики.
Ну, а в поле - трава да цветы да деревья вдали,
Попадутся же люди - такие ж они, как везде.
Возвращаюсь. Уселся на стул. Ну-с, о чем же
подумать?
Как могу я узнать, чем я буду, когда неизвестно,
что есть?
Тем, что думаю я? Но я думал стать тем-то и тем-то!
Но на свете есть столько людей, размышляющих
так же,
И поверить мне трудно, что столько на свете людей.
Гений? В эту минуту
В сотне тысяч голов зародится в мечтании гений
не хуже,
А в историю не войдет - верней всего! - ни один.
От грядущих триумфов останется кучка дерьма.
Нет, в себя я не верю.
В каждом сумасшедшем доме есть безумцы,
наделенные уверенностью,
А я, ни в чем не уверенный, я истинней их или нет?
Нет, не только во мне...
В скольких мансардах или не мансардах
Сидят в этот час самозваные гении?
Сколько высоких, чистых, светлых устремлений
Да, высоких, и чистых, и светлых
И, быть может, вполне осуществимых,
Никогда не увидят дневного света,
не достигнут слуха людей?
Мир - для тех, кто родился его покорить,
А не для тех, кто мечтает об этом, хоть и
с полным правом.
Я вымечтал больше, чем Наполеон завоевал.
Я прижал к груди род людской крепче, чем Христос,
Я разработал доктрины, которые Канту не снились.
Но я есмь и останусь, наверно всегда, человеком
с мансарды,
Хоть живу и не там.
Я останусь навеки "не родившимся для этого",
Я останусь навеки "тем, кто имел основания...",
Я останусь навеки тем, кто ждет,
что ему распахнется
калитка в стене, изначально лишенной калитки,
Тем, кто, в курятнике сидя, гимн Бесконечности пел,
Тем, кто Господа глас услыхал в глубоком колодце.
Верить в себя? Нет. И в ничто другое.
И на воспаленную мою голову обрушивает Природа
Свое солнце, свой дождь, ветер,
ерошащий мне волосы,
И все прочее, что придет или должно прийти,
а может и не прийти.
Сердечники, рабы далеких звезд,
Мы завоюем мир, не встав с постели,
Потом проснемся - как он тускл и мрачен,
Потом мы встанем - мир уже чужой,
Из дома выйдем - мир окажется Землею,
а к ней в придачу
Галактика, и Млечный Путь, и Бесконечность.
(Ешь шоколадки, девочка,
Ешь шоколадки!
В них заключена вся мудрость мира,
Кондитерская наставляет лучше, чем все религии.
Ешь, маленькая, грязная девчонка!
О, если б я мог так самозабвенно, так истинно,
как ты, жевать конфеты,
Но, золотистую фольгу сдирая, я мыслю
И шоколад роняю наземь, как выронил когда-то
жизнь свою.)
А что останется от горечи сознанья, что я никем
не буду?
Стремительная скоропись стихов,
Парадный вход, ведущий в Бесконечность.
Но я, по крайней мере, посвящаю бесслезное
презренье самому себе,
И я, по крайней мере, благороден хотя бы в том
движении, которым
Швыряю ветошь самого себя в бесстрастное течение
событий
И без сорочки дома остаюсь.
А ты утешительница!
Тебя нет и поэтому ты утешаешь,
То ли греческая богиня, задуманная
как ожившая статуя,
То ли римская патрицианка, невыносимо благородная
и несчастная,
То ли прекрасная дама трубадуров, разряженная и
изящная,
То ли маркиза восемнадцатого столетия, оголенная
и недоступная,
То ли кокотка, знаменитая во времена наших отцов,
То ли неведомое мне современное - сам не знаю,
кто ты,
Но кто бы ты ни была, в каком бы обличье ни явилась,
если дано тебе вдохновить меня, вдохнови!
Ибо сердце мое вычерпано до дна.
На манер заклинателей духов заклинаю себя самого
И ничего не нахожу.
Подхожу к окну и с непреложной ясностью вижу
улицу,
Вижу лавки, вижу тротуары, вижу катящиеся
автомобили,
Вижу живых, покрытых одеждой существ, бегущих и
сталкивающихся,
Вижу собак - они тоже и несомненно существуют,
И все это гнетет меня, словно приговоренного
к ссылке,
И все это - как и все вообще - чужеземное.
Я пожил, я выучился, я полюбил, я даже уверовал,
Но нет такого бродяги, кому бы не позавидовал
сегодня
лишь потому, что он - это не я.
Гляжу на лохмотья, на язвы, на притворство
И думаю: должно быть, ты никогда не жил, не учился,
