Борис Пастернак - Свеча горела (сборник)
«Вечерело. Повсюду ретиво…»
Вечерело. Повсюду ретивоРос орешник. Мы вышли на скат.Нам открылась картина на диво.Отдышась, мы взглянули назад.
По краям пропастей куролеся,Там, как прежде, при нас, напроломСовершало подъем мелколесье,Попирая гнилой бурелом.
Там, как прежде, в фарфоровых гнездахКолченого хромал телеграф,И дышал и карабкался воздух,Грабов головы кверху задрав.
Под прорешливой сенью ореховТам, как прежде, в петлистой красеПо заре вечеревшей проехав,Колесило и рдело шоссе.
Каждый спуск и подъем что-то чуял,Каждый столб вспоминал про разбой,И, всё тулово вытянув, буйволГолым дьяволом плыл под арбой.
А вдали, где, как змеи на яйцах,Тучи в кольца свивались, – грозней,Чем былые набеги ногайцев,Стлались цепи китайских теней.
То был ряд усыпальниц, в завесеЗаметенных снегами путейЗа кулисы того поднебесья,Где томился и мерк Прометей.
Как усопших представшие души,Были все ледники налицо.Солнце тут же японскою тушьюПереписывало мертвецов.
И тогда, вчетвером на отвесе,Как один, заглянули мы вниз.Мельтеша, точно чернь на эфесе,В глубине шевелился Тифлис.
Он так полно осмеивал сферуГлазомера и всё естество,Что возник и остался химерой,Точно град не от мира сего.
Точно там, откупаяся данью,Длился век, когда жизнь замерлаИ горячие серные баниИз-за гор воевал Тамерлан.
Будто вечер, как встарь, его вывелНа равнину под персов обстрел.Он малиною кровель червивелИ, как древнее войско, пестрел.
1931«О, знал бы я, что так бывает…»
О, знал бы я, что так бывает,Когда пускался на дебют,Что строчки с кровью – убивают,Нахлынут горлом и убьют!
От шуток с этой подоплекойЯ б отказался наотрез.Начало было так далеко,Так робок первый интерес.
Но старость – это Рим, которыйВзамен турусов и колесНе читки требует с актера,А полной гибели всерьез.
Когда строку диктует чувство,Оно на сцену шлет раба,И тут кончается искусство,И дышат почва и судьба.
1932«Когда я устаю от пустозвонства…»
Когда я устаю от пустозвонстваВо все века вертевшихся льстецов,Мне хочется, как сон при свете солнца,Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.
Незваная, она внесла, во-первых,Во все, что сталось, вкус больших начал.Я их не выбирал, и суть не в нервах,Что я не жаждал, а предвосхищал.
И вот года строительного плана,И вновь зима, и вот четвертый год.Две женщины, как отблеск ламп Светлана,Горят и светят средь его тягот.
Мы в будущем, твержу я им, как все, ктоЖил в эти дни. А если из калек,То все равно: телегою проектаНас переехал новый человек.
Когда ж от смерти не спасет таблетка,То тем свободней время поспешитВ ту даль, куда вторая пятилеткаПротягивает тезисы души.
Тогда не убивайтесь, не тужите,Всей слабостью клянусь остаться в вас.А сильными обещано изжитьеПоследних язв, одолевавших нас.
1932«Стихи мои, бегом, бегом…»
Стихи мои, бегом, бегом,Мне в вас нужда, как никогда.С бульвара за угол есть дом,Где дней порвалась череда,Где пуст уют и брошен трудИ плачут, думают и ждут.
Где пьют, как воду, горький бромПолубессонниц, полудрем.Есть дом, где хлеб как лебеда,Есть дом, – так вот бегом туда.Пусть вьюга с улиц улюлю, –Вы – радугой по хрусталю,Вы – сном, вы – вестью: я вас шлю,Я шлю вас, значит, я люблю.
О ссадины вкруг женских шейОт вешавшихся фетишей!Как я их знаю, как постиг,Я, вешающийся на них.Всю жизнь я сдерживаю крикО видимости их вериг,Но их одолевает ложьЧужих похолодевших лож,И образ Синей БородыСильнее, чем мои труды.
Наследье страшное мещан,Их посещает по ночамНесуществующий, как Вий,Обидный призрак нелюбви,И привиденьем искаженПриродный жребий лучших жен.
О, как она была смела,Когда едва из-под крылаЛюбимой матери, шутя,Свой детский смех мне отдала,Без прекословий и помехСвой детский мир и детский смех,Обид не знавшее дитя,Свои заботы и дела.
1931«Упрек не успел потускнеть…»
Упрек не успел потускнеть,С рассвета опять потрясенье.Вослед за содеянным смертьТой ночью вошла в твои сени.
Скончался большой музыкант,Твой идол и родич, и этойУтратой открылся закатУюта и авторитета.
Стояли, от слез охмелевИ астр тяжеля переливы,Белел алебастром рельефОдной головы горделивой.
Черты в две орлиных дугиНесли на буксире квартиру,Обрывки цветов, и шаги,И приторный привкус эфира.
Твой обморок мира не внесВ качанье венков в одноколке,И пар обмороженных слезПронзил нашатырной иголкой.
И марш похоронный роптал,И снег у ворот был раскидан,И консерваторский порталГражданскою плыл панихидой.
Меж пальм и московских светил,К которым ковровой дорожкойЯ тихо тебя подводил,Играла огромная брошка.
Орган отливал серебром,Немой, как в руках ювелира,А издали слышался гром,Катившийся из-за полмира.
Покоилась люстр тишина,И в зареве их бездыханномИграл не орган, а стена,Украшенная органом.
Ворочая балки, как слон,И освобождаясь от бревен,Хорал выходил, как Самсон,Из кладки, где был замурован.
Томившийся в ней поделом,Но пущенный из заточенья,Он песнею несся в проломО нашем с тобой обрученьи.
*****Но он был любим. НичегоНе может пропасть. Еще мене –Семья и талант. От негоОстались броски сочинений.
Ты дома подымешь пюпитр,И, только коснешься до клавиш,Попытка тебя ослепит,И ты ей все крылья расправишь.
И будет январь и луна,И окна с двойным позументомВетвей в серебре галуна,И время пройдет незаметно.
А то, удивившись на миг,Спохватишься ты на концерте,Насколько скромней нас самихВседневное наше бессмертье.
1931«Весенний день тридцатого апреля…»
Весенний день тридцатого апреляС рассвета отдается детворе.Захваченный примеркой ожерелья,Он еле управляется к заре.
Как горы мятой ягоды под марлей,Всплывает город из-под кисеи.По улицам шеренгой куцых карлицБульвары тянут сумерки свои.
Вечерний мир всегда бутон кануна.У этого ж – особенный почин.Он расцветет когда-нибудь коммунойВ скрещеньи многих майских годовщин.
Он долго будет днем переустройства,Предпраздничных уборок и затей,Как были до него березы ТройцыИ, как до них, огни панатеней.
Всё так же будут бить песок размякшийИ на иллюминованный карнизПодтаскивать кумач и тес. Всё так жеПо сборным пунктам развозить актрис.
И будут бодро по трое матросыГулять по скверам, огибая дерн.И к ночи месяц в улицы вотрется,Как мертвый город и остывший горн.
Но с каждой годовщиной все махровейТугой задаток розы будет цвесть,Все явственнее прибывать здоровье,И все заметней искренность и честь.
Все встрепаннее, все многолепестнейЛожиться будут первого числаЖивые нравы, навыки и песниВ луга и пашни и на промысла.
Пока, как запах мокрых центифолий,Не вырвется, не выразится вслух,Не сможет не сказаться поневолеСозревших лет перебродивший дух.
1931«Столетье с лишним – не вчера…»
Столетье с лишним – не вчера,А сила прежняя в соблазнеВ надежде славы и добраГлядеть на вещи без боязни.
Хотеть, в отличье от хлыщаВ его существованьи кратком,Труда со всеми сообщаИ заодно с правопорядком.
И тот же тотчас же тупикПри встрече с умственною ленью,И те же выписки из книг,И тех же эр сопоставленье.
Но лишь сейчас сказать пора,Величьем дня сравненье разня:Начало славных дней ПетраМрачили мятежи и казни.
Итак, вперед, не трепещаИ утешаясь параллелью,Пока ты жив, и не моща,И о тебе не пожалели.
1931«Весеннею порою льда…»
