Константин Симонов - Жди меня (стихотворения)
Стихи разных лет
Митинг в Канаде
Я вышел на трибуну в зал,Мне зал напоминал войну,А тишина – ту тишину,Что обрывает первый залп.Мы были предупрежденыО том, что первых три рядаНас освистать пришли сюдаВ знак объявленья нам войны.Я вышел и увидел их,Их в трех рядах, их в двух шагах,Их – злобных, сытых, молодых,В плащах, со жвачками в зубах,В карман – рука, зубов оскал,Подошвы – на ногу нога...Так вот оно, лицо врага!А сзади только черный зал,И я не вижу лиц друзей,Хотя они, наверно, есть,Хотя они, наверно, здесь.Но их ряды – там, где темней,Наверно там, наверно так,Но пусть хоть их глаза горят,Чтоб я их видел, как маяк!За третьим рядом полный мрак,В лицо мне курит первый ряд.Почувствовав почти ожог,Шагнув, я начинаю речь.Ее начало – как прыжокВ атаку, чтоб уже не лечь:– Россия, Сталин, Сталинград! —Три первые ряда молчат.Но где-то сзади легкий шум,И, прежде чем пришло на ум,Через молчащие ряды,Вдруг, как обвал, как вал воды,Как сдвинувшаяся гора,Навстречу рушится «ура»!Уж за полночь, и далеко,А митинг все еще идет,И зал встает, и зал поет,И в зале дышится легко.А первых три ряда молчат,Молчат, чтоб не было беды,Молчат, набравши в рот воды,Молчат четвертый час подряд!. . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Но я конца не рассказал,А он простой: теперь, когдаВойной грозят нам, я всегдаПрипоминаю этот зал.Зал!А не первых три ряда.
1948
Военно-морская база в Майдзуре
Бухта Майдзура. Снег и чайкиС неба наискось вылетают,И барашков белые стайкиСтайки птиц на себе качают.
Бухта длинная и кривая,Каждый звук в ней долог и гулок;Словно в каменный переулок,Я на лодке в нее вплываю.
Эхо десять раз прогрохочет,Но еще умирать не хочет,Словно долгая жизнь людскаяВсе еще шумит затихая.
А потом тишина такая,Будто слышно с далекой кручи,Как, друг друга под бок толкая,Под водой проплывают тучи.
Небо цвета пепла, а горыЦвета чуть разведенной туши.Надоели чужие споры,Надоели чужие уши.
Надоел лейтенант О’КвислиИз разведывательной службы,Под предлогом солдатской дружбыВыясняющий наши мысли.
Он нас бьет по плечам руками,Хвалит русские папиросыИ, считая нас дураками,День-деньской задает вопросы.
Утомительное условье —Каждый день, вот уже полгода,Пить с разведчиком за здоровье«Представляемого им народа».
До безумия осточертелоДелать это с наивным видом,Но О’Квисли душой и теломВсем нам предан. Вернее, придан.
Он нас будет травить вниманьемДо отплытия пароходаИ в последний раз с содроганьемУлыбнется нам через воду.
Бухта Майдзура. Птичьи крики,Снег над грифельными горами,Мачты, выставленные, как пики,Над японскими крейсерами.
И немецкая субмарина,Обогнувшая шар когда-то,Чтоб в последние дни БерлинаПривезти сюда дипломата.
Волны, как усталые руки,Тихо шлепают в ее люки.Где теперь вы, наш провожатый,Джеймс О’Квисли, наш добрый гений,Славный малый и аккуратныйСобиратель всех наших мнений?
Как бы, верно, вас удивилаМоя клятва спустя два года,Что мне в Майдзуре нужно былоПросто небо и просто воду,
Просто пасмурную погоду,Просто северную природу,Просто снега хлопья косые,Мне напомнившие Россию.
Угадав этот частный случай,Чем скитаться со мною в паре,Вы могли бы гораздо лучшеПровести свое время в баре.
Ну, а в общем-то – дело скверно,Успокаивать вас не буду:Коммунизм победит повсюду!Тут предчувствие ваше – верно!
1948
Новогодняя ночь в Токио
Новогодняя ночь,новогодняя ночь!Новогодняя – первая после войны.Как бы дома хотел я ее провести,чтобы – я,чтобы – ты,чтоб – друзья...Но нельзя!И ничем не помочь,и ничьей тут вины:просто за семь тыщ версти еще три верстыэтой ночью мне вышло на пост заступать,есть и пить,и исправно бокал поднимать,и вставать,и садиться,и снова вставатьна далекой, как Марс, неуютной земле.«Мистер Симонов» – карточка там на столе,чтоб средь мистеров прочихнашел свой прибор,чтобы с кем посадили —с тем и вел разговор.И сидит он, твой снова уехавший муж,и встает он, твой писем не пишущий друг,за столом, среди чуждых ему тел и душ,оглядев эти пьющие души вокруг,и со скрипом на трудном, чужом языкекраткий спич произносит с бокалом в руке.Пьют соседи, тот спич разобрав приблизительно.А за окнами дождик японский, пронзительный,а за окнами Токио в щебне и камне...Как твоя бы сейчас пригодилась рука мне —просто тихо пожать,просто знать, что вдвоем.Мол, не то пережили, —и это переживем...А вообще говоря – ничего не случилось:просто думали – вместе, и не получилось!Я сижу за столом,не за тем, где мне были бы рады,а за этим,где мненикого ровным счетом не надо:ни вот этого рыжего, как огонь,истукана,что напротив, как конь,пьет стакан за стаканом,ни соседа – майора, жующегос хрустом креветки,ни того вон, непьющегопарня из ихней разведки,ни второго соседа,он, кажется, тоже – оттудаи следит всю беседу,чтобы моя не пустела посуда;даже этого, ласкового,с нашивкой «Морская пехота»,что все время вытаскиваетразные детские фото, —и его мне не надо,хоть, кажется, он без затей —и, по первому взгляду,действительно любит детей.До того мне тут пусто,до того – никого,что в Москве тебе чувстване понять моего!А в остальном с моею персонойтут никаких не стрясется страстей.Новый год. В клубе местного гарнизонапьют здоровье русских гостей;у нас в порядке и «пассы» и визы,и Берлин еще слишком недавно взят,и полковник,прикрыв улыбкою вызов,как солдат,пьет за нас —за бывших солдат!Это завтра они нам палки в колесабудут совать изо всех обочин!Это завтра они устроят допросыговорившим со мной японским рабочим,это завтра они, чтоб не ехал на шахту,не продадут мне билета на поезд.Это завтра шпиков трехсменную вахтук нам приставят,«за нашу жизньбеспокоясь»!Насуют провожатых, как в горло кости,чтоб ни с кем не встречались, – дадут нам бой!Все это – завтра!А пока – мы гости:– Хелс ту ю!– Рашен солджерс!– Рашен фрэндс!– Рашен бойс![2]. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Новогодняя ночь,новогодняя ночь!Не была ль ты поверкою после войны,как мы в силах по дому тоску превозмочьи как правилам боя остались вернына пороге «холодной войны»?Нам мечталась та ночьвся в огнях,в чудесах,вся одетая в русской зимы красоту,а досталось ту ночьпростоять на часах,под чужими дождями,на дальнем посту!Ни чудес, ни огней,ничего —разводящим видней,где поставить кого.
1954
Немец
В Берлине, на холодной сцене,Пел немец, раненый в Испании,По обвинению в изменеКазненный за глаза заранее,Пять раз друзьями похороненный,Пять раз гестапо провороненный,То гримированный, то в тюрьмах ломанный,То вновь иголкой в стог оброненный.Воскресший, бледный, как видение,Стоял он, шрамом изуродованный,Как документ Сопротивления,Вдруг в этом зале обнародованный.Он пел в разрушенном БерлинеВсе, что когда-то пел в Испании,Все, что внутри, как в карантине,Сидело в нем семь лет молчания.Менялись оболочки тела,Походки, паспорта и платья.
Но, молча душу сжав в объятья,В нем песня еле слышно пела,Она охрипла и болела,Она в жару на досках билась,Она в застенках огрубелаИ в одиночках простудилась.Она явилась в этом зале,Где так давно ее не пели.Одни, узнав ее, рыдали,Другие глаз поднять не смели.Над тем, кто предал ее на муки,Она в молчанье постоялаИ тихо положила рукиНа плечи тех, кого узнала.Все видели, она одетаИз-под Мадрида, прямо с фронта:В плащ и кожанку с пистолетомИ тельманку с значком Рот Фронта.А тот, кто пел ее, казалось,Не пел ее, а шел в сраженье,И пересохших губ движенье,Как ветер боя, лиц касалось.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Мы шли с концерта с ним, усталым,Обнявшись, как солдат с солдатом,По тем разрушенным кварталам,Где я шел в мае в сорок пятом.Я с этим немцем шел, как с братом,Шел длинным каменным кладбищем,Недавно – взятым и проклятым,Сегодня – просто пепелищем.И я скорбел с ним, с немцем этим,Что в тюрьмы загнан и поборот,Давно когда-то, в тридцать третьем,Он не сумел спасти свой город.
1948
В гостях у Шоу
